Я никогда не была спокойна

Маттина Амедео Ла

Очень настойчивой, но при этом достаточно здравомыслящей, чтобы понимать, что ИСДП (так по-новому называется партия социал-демократов) так и осталась политическим карликом, вовлекающим представителей правящего класса, желающих проникнуть во власть, и партия эта прекрасно подстроилась под своих сторонников. Задачей Сарагата было попасть в правительство, а его сторонников – набрать как можно больше мест в ХДП. Понятно, что все это вызывало неодобрение Балабановой.

Разочарованная, она все больше времени проводит за границей. Она возвращается в места, которые так хорошо ей знакомы. Большую часть 1957 года проводит между Австрией и Швейцарией. В 1959 году Джаннелли пишет ей, что огорчен тем, что его «мать-подруга» больше не хочет возвращаться и что она решила остаться в Германии.

«Я хорошо понимаю, – пишет он ей, –

ваше душевное состояние и вашу реакцию на то, что по-прежнему происходит в той партии, на которую вы возлагали свои самые большие надежды. Но я по-прежнему убежден, что в Италии еще многое предстоит сделать для борьбы с оппортунизмом и коррупцией, с беззастенчивостью и социалистическим вырождением, проникшими в существующие социалистические партии»^[632].

В том же письме Джорджо сообщает Анжелике, что нашел уютный дом на Монте-Марио, и просит ее «поселиться там навсегда» с ним и его женой Вильгеминой: «Будьте уверены, что, если вы вернетесь в Рим, вы больше не будете одиноки, у вас будет двое детей, которые составят вам компанию, не утомляя вас заботами, которые обычно вас угнетают. Вы будете свободной среди свободных людей. Это будет нашим девизом».

В 1960 году Балабанова возвращается в Италию. Но, скажем в скобках, она не едет жить к Джаннелли, потому что дом находится слишком далеко от центра. Ей нужна независимость, она не хочет быть обузой для других, хотя и чувствует себя очень одинокой, никому не нужной. Ее старые друзья умерли. Новые – намного моложе нее, и все они живут активной жизнью. Мало кто из партийных приходит к ней в гости, и звонят они редко. Кроме Джаннелли, изредка навещает ее член римской городской управы, социал-демократ Спартако Эго Мета, сын анархиста, который потом добьется, чтобы одну из улиц и одну школу столицы назвали именем Балабановой.

Она была очень сдержанной женщиной, не любила говорить о пустяках. Одевалась старомодно, носила очень длинные юбки, а на голову часто надевала сеточку. Ее революционное прошлое придавало ей флер славы, но когда она начала высказываться против обогащения руководителей, ее отодвинули на задний план, и те же товарищи, которые некогда льстили ей, стали говорить, что она сумасшедшая и у нее дурной глаз, потому что она всегда вспоминала «наших павших» и читала свои стихи, посвященные мученикам. Когда она была рядом или произносилось ее имя, все произносили заклинания против сглаза^[633].

Как раз одно из ее стихотворений называется «Нашим мученикам (от Маттеотти до братьев Росселли)»:

Когда смерть забирает

Того, кого мы любим,

И память о нем исчезает,

И пропасть забвения поглощает его,

Это преступление, которое совершили мы.

Слишком быстро выросла трава

На земле, где ее скосила смерть,

А мы только и сделали, что

Бросили букет цветов

На останки убитых героев.

Тот не силен, кто бежит от горя:

Скорбь, траур,

Память о погибших

Делает нас сильными,

Помогает всем нам бороться,

Отомстить

За наших мучеников, за наших героев.

Погибших за нас, погибших за вас…^[634]

А новые политические столпы хотят их забыть. Они хотят жить настоящим, которое дает им власть и место под солнцем в новой республике. Друзья «бандитов» фыркают, партийный водитель Ромолетто, скрестив пальцы, чертыхается каждый раз, когда ему волей-неволей приходится ехать за «той, с дурным глазом». Анжелика тяжело переносит одиночество, и у нее случается нервный срыв.

«В 1962 году, – вспоминает Джаннелли, – эти господа заперли ее в римской психиатрической клинике.

Я узнал об этом и забрал ее к себе домой на улицу Ронченьо». Вильгемина, жена Джорджо, хорошо помнит «госпожу Анжелику». Ей приходилось помогать ей залезать в ванну: кроме того, что ей было много лет, она была настолько маленького роста, что не могла самостоятельно перелезть через бортик. «Какой она была хороший человек, очень добрая, вежливая, никогда не давала понять, что она историческая личность, а я домохозяйка». «А помнишь, – спрашивает Джорджо жену, – как ты ходила по дому, изображая ее? Балабанова всегда была у телефона, ей звонили со всего мира. Когда она жила у нас, телефон постоянно звонил, а она сидела рядом и разговаривала на всех языках с этим своим русским акцентом… Между собой мы называли ее Синьора Бонзи-Бонзи, и моя жена ее изображала…» Джорджо также вспоминает, как во время обеда Анжелика отругала его отца за то, что он обращается с женой как со служанкой: «Неужели вы не уважаете свою жену и мать ваших детей?»

Анжелика несколько месяцев жила в доме Джаннелли. Сарагат, который уже поселился в Квиринале, вытеснив оттуда Ненни, устыдившись, попросил Танасси найти дом для старой революционерки. Ее поселили на улице Вальчизоне, 26, в Монтесакро. Лечащим врачом был Антонио Грио. К ней приходил и психиатр Эрнесто Скеттини. Ей выписывали валерьянку, нейробион, пассифлору – седативные средства от нервного истощения.

«Она боялась, что к ней вот-вот войдет какой-нибудь коммунист и убьет ее. Боялась, что закончит жизнь как Троцкий, и потому находилась в постоянном стрессе. Она любила копченую селедку и никогда не пила воду, только чай. Она рассказывала мне, что всякий раз, когда ей приходилось выступать на публике, она была настолько напряжена, что у нее начиналась диарея, но, когда она начинала говорить, очень радовалась, видя, как людей захватывают ее речи. У меня было ощущение, что тем социал-демократам, которые навещали ее, было на нее наплевать: они приходили, чтобы обсудить свои партийные вопросы. Однажды я прогнал Танасси, потому что он говорил без остановки и мешал мне работать. Там всегда были представительницы женского движения. Анжелика была очень обижена на Сарагата оттого, что он никогда не приходил к ней, даже когда она болела. Между тем, – вспоминает Грио, – она беспокоилась за деньги, которые ИСДП тратила на нее, на аренду дома, на гонорары, которые я получал от партии. В конце концов она умерла от рака толстой кишки, диагностированного очень поздно: у нее началось кровотечение из прямой кишки, но она оставалась в здравом уме до самого конца. За несколько минут до смерти я слышал, как она звала свою мать. А ведь она никогда не говорила о семье. Более того, я думаю, что у нее никогда не было хороших отношений с братьями и сестрами»^[635].

А вот госпожа Маркетти вспоминает, что в последние годы Балабанова была не в своем уме. И последний год был уже «просто мучением». Лина Аликво рассказывала ей, что она уже никого не узнавала, стала настолько агрессивной, что прогоняла всех, кто к ней приходил.

Я помню, как Лина возвращалась в штаб-квартиру партии после того, как побывала у нее. Я говорила ей: «Но почему ты по-прежнему ходишь туда, когда там есть человек, который за ней присматривает?» Она отвечала, что это указание президента Сарагата: у нее было поручение поддерживать Анжелику.

Джаннелли утверждает, что этот рассказ не соответствует действительности. Анжелика оставалась в сознании до самого конца:

Я навещал ее за несколько дней до смерти, и она все еще размышляла. Ей было девяносто пять лет, а жизнь ее не была праздной. Она уже не выходила из дома, но много расспрашивала, узнавала о партии, критиковала тех, кого она называла бандитами, разрушающих и разлагающих партию.

В ночь на 25 ноября 1965 года долгая, полная отчаяния и страсти, честная жизнь Анжелики доходит до конечной точки. Теперь Балабанова видит одно лишь лицо матери. Она говорит что-то по-русски, ее слова звучат как молитва. Кто-то подумал, что она молится, что она обратилась к Богу на пороге смерти. Что совершенно неправдоподобно. Никто в этой комнате не понимал, что говорит Анжелика. Все слышат одно слово – «мамочка», и видят, как ее губы целуют воздух. Мамочка, мамочка… Она целует ей одной видимое лицо Анны Хофман. Возможно, просит прощения за все зло, которое она причинила той, что прокляла ее.