Я никогда не была спокойна
Шрифт:
Первое, о чем спрашивает ее Беккет, – каково ее душевное состояние. Сердце Анжелики громко стучит, в голове проносятся тысячи мыслей, воспоминаний, новых надежд; но она женщина, закаленная жизнью, привыкшая сдерживать свои эмоции. Ее реакция чисто политическая: «Мои чувства? Я надеялась, что это случится двадцать один год назад, и это могло бы случиться, если бы ему не помогли сильные мира сего, которые сейчас стали причиной его гибели, – монархия и папа»[589]. Ее лицо меняется, когда Беккет спрашивает, не испытывает ли она жалости, сострадания к «павшему Цезарю», к человеку, ставшему «увядшей надеждой ее молодости». Анжелика сердится: «Жалости? Как можно жалеть такого человека? Никогда бы не подумала, что он продержится так долго. Итальянский народ, рабочие и крестьяне, всегда были антифашистами. Если бы у них была возможность
А сейчас, спрашивает Беккет, может ли дуче покончить жизнь самоубийством? Вопрос задан в упор, Анжелика минуту колеблется. И отвечает неторопливо:
Вообще-то, у него нет характера, он просто трус, но иногда и трус может покончить с жизнью. С другой стороны, Муссолини всегда был всего лишь плохим актером, всегда осознавал свое лицемерие, поэтому его падение, возможно, не станет для него глубоким потрясением. Возможно, он и сейчас продолжает играть[591].
Интервью завершается предсказанием возможной «контрреволюции», если союзники помогут монархии сохраниться. Контрреволюции не происходит, итальянцы изгоняют Савойских, Муссолини не кончает жизнь самоубийством, его расстреливают. Европа освобождена, и, как только связь с нею восстанавливается, Анжелика начинает искать своих друзей, товарищей, их семьи. Кто из них остался жив, как их дети, в чем они нуждаются? В Италии, Германии, Австрии, Франции пустые прилавки.
Ее главная задача – отправлять продовольственную помощь, обувь, одежду и медикаменты. Через Момбелло, одного из немногих выживших «французов» из бывшей максималистской организации ИКП, ныне расформированной, ей удается выяснить адрес Марии Джудиче, у которой есть еще одна дочь от сицилийца, адвоката Сапиенца. Ее зовут Голиарда. Дома девушка часто слышала о мифической «русской тетушке», доброй, высокообразованной и обладающей потрясающим умом. Мать рассказывала ей о героических временах рубежа веков, о журналистских расследованиях, о союзе «Вперед, соратницы!», о феминистском движении в Милане, возглавляемом Кулишевой. А еще о «печально известном» Муссолини, о том, как он пришел в гости к Анжелике и осыпал Марию комплиментами по поводу приготовленных ею блюд. Голиарда, которой уже двадцать три года, мечтает однажды встретиться с Анжеликой, обнять ее.
Моя Анжелика, дорогая сестра, мы получили твою посылку, это была большая радость, как будто ты сама на минуту вошла в наш дом. Голиарда очень благодарна тебе за все, особенно за мыло. Там была бумага, кофе, чай и много других вещей, нужных и хороших, не было сахарина, неужели его забрали? В общем, большое спасибо. <…> О! Анжелика, я буду ждать тебя в Италии, Голиарда ждет тебя. Я только что из Министерства иностранных дел [министр – Ненни, прим. ред.]. Они заверили меня, что написали в консульство, дав точные указания относительно твоего приезда в Италию. Они рекомендовали мне написать тебе, чтобы ты обратилась в итальянское консульство, где тебе скажут, что нужно сделать, чтобы получить визу. Они хотели знать, какое у тебя гражданство. Я не могла им сказать, потому что сама этого не знаю[592].
Балабановой не терпится вернуться в Италию и снова заняться политикой. Мария пишет ей, что «новый семейный совет» (т. е. второй съезд ИСРП[593] после апрельского съезда 1946 года) должен будет принимать решения: «О! Если бы ты приехала поскорее, мы бы действовали вместе. Приезжай, приезжай, не знаю, что еще тебе сказать». Анжелика идет в консульство, просит визу в Италию: она не хочет пропустить битву со сторонниками объединения партий Ненни. Политическая путаница в головах у социалистов огромна, «но если отвращение испытывают многие, то решения и ясность есть у немногих».
Теперь вся семья разладилась, развалилась. Сарагат, как мне кажется, не имеет ясности и непоследователен. <…> А тут еще карьеристы – алчная свора. Хищные, работают
Семидесятилетняя Джудиче пишет своей подруге-одногодке, что пришло время засучить рукава и снова бороться вместе, как это было сорок лет назад. В ее письмах чувствуется невероятная сила и нежность. Она больна, у нее диабет, но она уверяет Анжелику, что выздоравливает и скоро будет «такой же энергичной, как прежде»:
Я сделаю это для тебя, для семьи [социалистической, прим. ред. ], для Голиарды, которой ты еще очень и очень нужна. Она всегда говорит мне о тебе, ей очень нужно тебя увидеть. Она говорит по-английски, и, если ты не приедешь, она хочет поехать в Америку. Я бы тоже хотела приехать[595].
У Марии есть брат, который живет в Соединенных Штатах: сейчас он вошел в Италию с Пятой армией. С его помощью она может получить визу в Америку и встретиться с Анжеликой, и Голиарду возьмет с собой. Встреча – ее мечта: «Если бы только ты смогла приехать в Италию. Тогда все было бы по-другому, и мы снова могли бы работать вместе»[596].
Пожилая Анжелика готова выступать: она считает своим долгом поделиться в Италии своими знаниями и стать героиней нового республиканского строя. Она увлечена новыми мечтами. Ее ждет очередное поражение. Максималистам, которые спрашивают ее совета, она предлагает вступать в теперь уже единую социалистическую партию (Итальянская социалистическая партия пролетарского единства, ИСППЕ), но придерживаться более автономистских позиций. Союз между социалистами и коммунистами, заключенный в августе 1943 года, нужно разорвать. В этом с ней полностью согласен Сальвемини, который, однако, допускает оплошность по отношению к Балабановой, когда в письме обвиняет Сарагата в том, что тот не оставил Ненни в меньшинстве и не поддержал Иньяцио Силоне на съезде 1946 года.
Дорогая Анжелика, марксизм – это наркотик, который пробуждает спящие души, но это также и наркотик, который, если принимать его постоянно, одурманивает бодрствующие души. Это случилось с Серрати в 1917–1922 годах, это происходит с Ненни, и это, я боюсь, происходит с Сарагатом и моим старым и дорогим другом Мондольфо[597].
Слова Сальвемини беспокоят Балабанову. Марксизм – наркотик? Несмотря на американскую детоксикацию, она полностью от него не избавилась. И потом, никто не имеет права оскорблять Серрати, которого Анжелика по-прежнему считает святым. Что касается Сарагата, то она начинает относиться к нему с большим уважением. Он единственный, с кем она на «ты», она считает его лучшим теоретиком гуманитарного марксизма и самым передовым в левом антикоммунизме в Италии.
Ее первые контакты с итальянскими социалистами после войны происходят не через Сарагата, а через Джузеппе Фаравелли, это непреклонный последователь Турати и ведущий автор газеты Critica Sociale. Она познакомилась с ним через итало-американцев Антонини и Монтана. Она не знала его лично, но он стал ей «неизмеримо дорог, потому что с такой последовательностью и страстью» защищал «то благо, которое более других» дорого ее сердцу: наследие идей и автономию ИСП.
Я хотела бы быть рядом с вами не потому, что считаю, что могу повлиять на ситуацию в нашей партии больше, чем любой другой член партии, а потому, что не хочу быть в стороне в трудную минуту. Я не слишком удивлена тому, что происходит в мире, в Италии и в ИСП – никто и ничто не смогло избежать катастроф, прямым следствием которых являются войны, фашизм и большевизм. Притягательность успеха, отсутствие угрызений совести – вот преобладающий момент нашей эпохи. Неудивительно, что под явным или скрытым давлением московских ставленников некоторые наши соратники или те, кто считает себя таковыми, также увлекаются этим течением. Соратники, не знающие событий последней четверти века, которые верят в Россию, как мы верили много десятилетий назад, но… Когда я слышу, как такие товарищи, как Пертини, к которому я отношусь с глубочайшим уважением, говорят или повторяют, что лучше с коммунистами в тюрьме, и т. д., то я удивляюсь и впадаю в отчаяние. Как будто речь идет о том, чтобы отправиться с ними в тюрьму, а уже не в Кремль, не в Ватикан, не навстречу всем компромиссам, всем капитуляциям, к катастрофе не только моральной, но и политической[598].