Я никогда не была спокойна
Шрифт:
Анжелика объясняет, что задача социалистов – оставаться «твердыми, независимо от того, мало их или много, даже если ближайшее будущее не сулит внешних, многочисленных побед: есть другие, более прочные». В конце письма она предлагает деньги, поскольку «те, кто помогает социализму обходить все подводные камни, не могут иметь в своем распоряжении много средств»: двадцать долларов на политическую кампанию Фаравелли и десять «молодым людям, если они стремятся к той же цели»[599].
В ответном письме Фаравелли напоминает ей, что, когда он приехал во Францию, она уже уехала в США, но он полюбил ее по рассказам своих товарищей, прежде всего Клаудио Тревеса. Джузеппе признает, что двадцать лет фашизма и войны вызвали в рабочем классе «интеллектуальный и моральный регресс», и рабочие «впали в самый фанатичный утопизм, тем самым сделавшись послушной добычей демагогов и смутьянов». То есть коммунистов. Фаравелли уже не сомневается, чем закончится съезд: «Теперь я и несколько товарищей
Она садится на пассажирский лайнер «Вулкания» и отправляется в Италию, где не была тридцать два года. 9 января 1947 года она высаживается в Неаполе. В порту ее ждет взволнованная Мария Джудиче. Две пожилые дамы обнимаются. Мария плачет от радости, Анжелика не может проронить ни слезинки, но сердце ее готово вырваться из груди. Она сразу же едет в Рим и останавливается в пансионе «Калифорния» на улице Авроры, 43, что неподалеку от виа-Венето. В этот день открывается съезд ИСППЕ. Американский Госдепартамент никак не помог Анжелике с выездом из Нью-Йорка. При этом Балабанову обвиняют в том, что она приехала в столицу как агент этого ведомства, содействовать расколу. Получить визу ей помог американский лидер социализма Норман Томас: он выделил ей деньги из созданного специально для нее фонда солидарности.
Страна, в которой Анжелика оказалась, сильно отличается от той, которую она покинула в 1915 году. Кроме старых социалистов и беженцев-антифашистов, Анжелика неизвестна основной массе левых избирателей, выросших в последнее двадцатилетие. Прежде чем взойти на борт «Вулкании», она делает заявление для ANSA[601], в нем она говорит о «достоинствах итальянского народа», которые теперь «должны признать во всем мире». Это всегда было ее главной идеей: доказать, что итальянцы никогда не были фашистами, что это добрый, отзывчивый народ, порабощенный «чернорубашечниками». Что касается возрожденной социалистической партии, к которой она «имеет честь принадлежать, то ее задача огромна и трудна, как и ее ответственность не только перед мировым социализмом, но и перед судьбой человечества. Вердикт истории сейчас ясен: либо социализм, либо варварство и самоубийство человечества»[602].
В Риме стоят холодные дни, но прогулки по улицам города доставляют Анжелике огромное удовольствие. Наконец-то Италия, ее Италия. Она может заглянуть в газетный киоск в центре города и купить Avanti! и другие итальянские газеты, как она делала это полвека назад, когда бежала за Лабриолой и Биссолати и ждала, когда Турати выйдет из Монтечиторио и можно будет его увидеть. В газетах говорится о поездке премьер-министра Альчиде Де Гаспери в США и его встрече с Трумэном, о голоде и нищете итальянцев, об американской помощи. Говорится также о работе Учредительного собрания и о жарких спорах части социалистов с ИКП. Сарагат – враг коммунистов номер один, Пальмиро Тольятти обвиняет его в желании расколоть ИСППЕ и народный фронт, что играет на руку буржуазии и реакции. Тольятти называет Сарагата «бледным героем Метастазио», то ли из-за частой смены его настроения, то ли потому, что бывший банковский служащий был «романтической фигурой, интеллектуалом, любителем литературы» с рассеянным и отстраненным взглядом[603]. Фаравелли опасается поведения Сарагата, считает его «импульсивным, непредсказуемым»: «Он сильно страдает политическим нарциссизмом, болезнью, которая мне кажется совершенно невыносимой»[604].
А Анжелике он кажется именно тем человеком, который должен нанести удар Ненни и Тольятти. Она приходит к этому убеждению, читая газеты, которые отложила для нее Мария. В статьях газеты «Унита» Тольятти задается вопросом, чего же на самом деле хочет Сарагат.
«Чего я хочу? Просто, – отвечает Сарагат, – чтобы социалистическая партия, в которой я состою уже двадцать пять лет, могла свободно осуществлять свою деятельность в защиту итальянского рабочего класса. Итальянская социалистическая партия ввела методы, которые ни один честный человек не может считать демократическими и которые, если бы они восторжествовали, парализовали бы ее деятельность».[605]
Сарагат призывает Тольятти считать итальянских рабочих не «маневренной массой, находящейся в распоряжении боссов, которые всегда правы, а товарищами, связанными пактом демократии и солидарности»[606].
Анжелика «покорена» Сарагатом, с которым она может говорить о немецкой литературе и философии и с которым они на «ты».
Глава двадцать шестая
Анжелика снова ошибается в человеке
Очередное политическое и интеллектуальное увлечение после Муссолини и Ленина, еще одна ошибка. Материнское проклятие вновь напоминает о себе.
У нее на глазах происходит трагедия раскола. 10 января 1947
Ненни качает головой. Раздаются первые громкие свисты. Делегаты-фузионисты, которые еще несколько минут назад с восторгом приветствовали живую легенду социализма, живую свидетельницу русской революции, теперь кричат: «провокатор, подосланный Антонини», «американский агент». В отчете о съезде L’Unita, газета, руководимая Тольятти и Сталиным, пишет, что через несколько минут популярности старушке, говорящей с явным американским акцентом, пришел конец: немного времени прошло от ее появления в зале до начала ее речи. «Я уехала из своей страны, – говорит она, – когда поняла, что большевики спекулируют идеей коммунизма…» Следующие ее слова перекрываются свистом и выкриками делегатов. Один из делегатов встает перед сценой и кричит: «Вы позорите свою страну!». Другие кричат: «Возвращайтесь в Америку». Слышны крики: «Да здравствует Россия!»[609]
Журналисты лихорадочно строчат в своих блокнотах, фотографы сверкают магниевыми вспышками. Анжелика на мгновение теряется, скрещивает руки на груди. «Тише, тише, пожалуйста, товарищи… дайте товарищу Балабановой закончить выступление, пожалуйста…» – вмешивается Лонгина. Балабанова ждет, пока крики стихнут, и продолжает громким голосом «свою антисталинскую обвинительную речь, – как говорит Иньяцио Силоне, – слушатели удивлены, и никто не решается нарушить тишину. Все остатки ее жизненной силы будто вылились в голос. Речь ее походила на вдохновенные пророчества Сивиллы»[610]. Позже Балабанова признается Силоне, что она прикусила язык, чтобы не отвечать на «эти проклятые “Viva l’Italia”». А тем, кто кричит «Да здравствует Россия!», она напомнила, что именно благодаря ей они научились любить Россию, «когда ее презирали за приверженность революции»:
Нас было немного, тех, кто провозглашал в мире святость русской революции. Я вам так скажу: если вы крикнете «да здравствует русская революция», я скажу «тысячу раз да здравствует русская революция», но никогда не буду кричать «да здравствует Россия»[611].
Балабанова очень красноречива и, когда начинает говорить о коммунистах, язык ее становится острым как бритва. Она говорит, что всегда были товарищи, которые искренне или неискренне считали, что с коммунизмом надо договариваться, но это невозможно, потому что коммунистическая партия не является ни демократической, ни пролетарской. Зал взрывается. Она крепко сжимает руки на груди. Когда крики немного стихают, она добавляет, что за сорок пять лет ни фашисты, ни большевики не сумели заткнуть ей рот, не заткнут и социалисты, очарованные Москвой. Заттерин в газете Tempo отмечает, что Балабанова затронула больную тему, «истинное происхождение зла, которое все подспудно осознавали, но никто на съезде до сих пор не назвал открыто». В самом деле, до этой минуты сторонники Ненни и Сарагати спорили по поводу нарушений, допущенных съездами на периферии, причем последние требовали признания недействительным заседания, проведенные в Риме. А Анжелика открыла завесу над советским коммунизмом, ведь она в 1921 году была живым свидетелем раскола итальянской социалистической партии, которого добивалась Москва. Это незаживающая рана, и если сейчас ИСППЕ не станет независимой, она будет уничтожена убийцами социализма, которые попытаются присвоить себе исключительное право на рабочий класс. «Я знаю коммунистов! Я их видела! Не верьте им!»[612]