Я – спящая дверь
Шрифт:
Йозеф растопыривает пальцы и складывает ладони домиком.
– Нас таких, кто способен описать свой приход в этот мир, совсем немного. Большинство людей не вспомнит, чем они занимались вчера, не говоря уже о том, что было неделю, три месяца или тринадцать лет назад. А вот я, с самого мгновения как ожил на кухонном столе полуподвальной квартирки в доме 10а по улице Ингольфсстрайти и до сегодняшнего дня, помню всё, что со мной когда-либо происходило: каждый момент бодрствования, каждую мысль, каждый сон. Когда бы я ни захотел вызвать в памяти события прошлого, они тут же предстают перед моим мысленным взором, независимо от того, когда произошли: после полудня двадцать седьмого августа тысяча девятьсот шестьдесят второго года или утром двадцать седьмого
Если пригоршню овечьей шерсти расчесывать до тех пор, пока каждая шерстинка не уляжется одна к другой, они в конечном счете укроют пол целой комнаты. Так же обрабатывается и память: если всё сделано правильно, то, чтобы заново пережить прошлое, потребуется ровно столько же времени, сколько ушло на его прожитие.
Это мой дар: всё помнить, пережить всё дважды и уметь об этом рассказать.
– С первого момента жизни мои органы чувств были совершенны: мои глаза прекрасно видели, мои уши воспринимали все звуки, ароматы играли в моих ноздрях, вкусы обволакивали язык, кожа ощущала прикосновение воздуха и тканей. Я жадно впитывал в себя всё, что происходило вокруг. И теперь с помощью слов я могу перенести тебя в любое место и время, хранящиеся в моей кристально-ясной памяти.
Я – машина времени.
– Проснувшись на следующий день после первого вдоха, я увидел, как Лео Лёве, мой отец и создатель, внимательно осматривал собственное творение. Чтобы я не замерз, он наполовину завернул меня в одеяльце, уложил к себе на колени и изучал мое маленькое тельце с головы до пят, поглаживая то тут, то там в поисках изъянов или несоответствий в строении. Он мягко обхватил ладонями мою голову, чтобы под кожей прощупать череп, осторожно сжал мои ручонки, чтобы под пухлой плотью почувствовать кости, прижался ухом к моей груди и послушал, как работает сердце, пропальпировал мой живот, чтобы проверить, на месте ли внутренние органы, переместил пальцы на спину и ощупал почки, легко, но твердо потянул меня за ноги, чтобы убедиться в прочности сухожилий и суставов. Когда он повернул меня на правый бок, чтобы провести подушечками пальцев вдоль позвоночника и сосчитать ребра, моя голова прижалась к его груди и я впервые услышал биение человеческого сердца.
Сердца моего отца. Оно билось часто.
Лео Лёве был сильно взволнован: с одной стороны – переполнен восторгом оттого, что ему удалось зажечь жизнь в глиняном мальчике, которого он, пожертвовав всем, доставил невредимым в надежное убежище вдали от вселенского зла, пройдя для этого оккупированный врагами континент и переплыв моря, кишащие подводными лодками, а с другой – обеспокоен тем, что я мог быть не совсем здоров, что могло случиться что-то непредвиденное за почти два десятилетия, прошедших со времени формирования ребенка в куске глины до момента, когда в неживом материале вспыхнула жизненная искра и превратила его в плоть и кости, внутренние органы и телесные жидкости, кровеносные сосуды и нервы. Глина могла пересохнуть или растрескаться и, хотя он старался держать ее поверхность влажной и мягкой, всегда существовала опасность, что внутри что-то шло не по плану – в конце концов, к глине были подмешаны различные органические выделения, чувствительные к длительному хранению, теплу и сырости.
Как все новоиспеченные родители, мой отец был прежде всего растроган тем, что приобщился к чуду появления во Вселенной нового, облаченного в тело, сознания, не похожего ни на кого другого и совершенно уникального в своем желании того же самого, чего желали все появившиеся до него: жить полной
Пересчитав все до единой косточки в моем теле – не один раз, а трижды, – он уложил меня на спину и укрыл одеялом. Я хорошо помню, как мои руки и ноги покрылись гусиной кожей, когда прохладный хлoпок коснулся кожи, а также помню, как быстро мое тело образовало союз с гагачьим пухом и мне стало тепло.
Ai-li-lu-lu-lu…Лео баюкал меня, тихонько напевая на языке своей матери:
Unter Yideles vigele, Shteyt a klorvays tsigele…А я изо всех сил старался держать глаза открытыми. Эта щель на лице моего отца была такой любопытной: она открывалась и закрывалась, растягивалась и сжималась вместе со сменой выражения, оттуда доносилась песенка о белой козочке, ходившей на базар за миндалем и изюмом [23] :
23
Еврейская колыбельная «Изюм и миндаль».
От тягучего ритма и горячего отцовского дыхания мои веки становились всё тяжелее:
Rozhinkes mit mandlen Shlofzhe, Yidele, shlof…Лео улыбнулся мне и снова чуть слышно пропел последнюю строчку, вставив мое имя:
Shlofzhe, Yosef, shlof, Shlofzhe, Yosef, shlof…На руках у него спал мальчик из плоти и крови – в этом не было никаких сомнений.
– Первые несколько месяцев я питался только молоком черной козочки, которую Лео держал на заднем дворе дома по улице Ингольфсстрайти. И так я был до него жаден, что, едва услышав постукивание крышки о край кастрюли, в которой кипятились мой рожок и соска, начинал трепетать, как мушиное крылышко, – предвкушение накрывало меня с головой, сотрясая всё тело, и если бы я умел, то орал бы во всё горло от нетерпения.
Фру Торстейнсон, до того как родить дочь, считала козоводство во дворе черт знает чем и неоднократно пыталась заставить супруга сплавить куда-нибудь козу, убеждая его, что держать возле дома вонючую зверюгу с дурным характером – стыд и срам, особенно там, где по праву должны благоухать розы и кусты красной смородины, и что хорошо бы заодно избавиться и от иностранца. Однако теперь время от времени она посылала служанку в наш с отцом полуподвал за бутылкой козьего молока для Хaллдоры Октавии – такое имя пара дала наследнице, которую фру зачала со своими четырьмя партнерами той давней памятной ночью.
Мой отец, как бы ни обстояли наши дела, был со служанкой всегда приветлив и просил передать госпоже и ее дочери молоко и самые теплые пожелания благополучия, неизменно добавляя, что госпожа наверняка сделала бы то же самое для его сына, появись в том нужда. Но несмотря на эти вежливые чистосердечные слова, ни разу не случилось так, чтобы фру Торстейнсон предложила мне отведать молока из ее полной груди, а моему отцу и в голову не приходило самому о таком попросить, хотя к весне тысяча девятьсот шестьдесят третьего года надои от козочки стали намного скуднее.