Я – спящая дверь

Сигурдссон Сьон

Эта кроха, умершая на четвертом году жизни, сейчас солирует во второй части хоровой композиции:

– Мы выпали из рук наших матерей, отцов, братьев и сестер, мы скатились со столов, с кроватей и лестниц, мы сорвались с обрывов, мы выбежали на дорогу перед грузовиками и молоковозами, мы проглотили монету, сливовую косточку, стеклянную бусину, пуговицу от выходного костюма, и это застряло у нас в трахеях, мы съели чистящий порошок, выпили едкий щелок, опрокинули на себя чайники с кипятком и кофейники с горячим кофе, мы бегали с ножницами в руках и чайными ложками во рту, мы заболели менингитом, коклюшем и пневмонией, мы задохнулись в колыбельках, кроватках и колясках, нас придавило между косяком и дверью, нас утащило в открытое море.

Дорогие братья и сестры, родившиеся в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, мы ждем вас здесь.

9

Склонив голову слегка

набок, Йозеф Лёве пытается поглубже погрузиться в недра дивана и посильнее вдавить затылок в мягкость подушки, поддерживающей его шею, как бы регулируя таким образом расстояние между собой и своей слушательской аудиторией – Алетой, молодой женщиной с анкетой и диктофоном в руках, – будто без этой дистанции невозможно рассказывать о себе, невозможно достичь той повествовательной отстраненности, которая необходима для сохранения правдоподобности истории, будто только видя женщину всю целиком, с головы до ног, он сможет правильно оценить ее реакцию на описание главных событий его жизни и жизни его родителей и своевременно адаптировать сюжет и фокус так, чтобы ее интерес не ослабевал ни на минуту и чтобы он сам не терял веру в то, о чем говорит. Или же Йозеф неосознанно прибегнул к одному из старейших трюков мастеров-рассказчиков, которые не довольствуются лишь властью над умами, но с самого начала устанавливают контроль и над телами, понижая голос и откидываясь назад, тем самым вынуждая слушателей наклониться вперед – ведь они, в конце концов, пришли внимать тому, что он должен сказать. Этим синхронизированным движением участники процесса заключают негласное соглашение о том, кто из них будет ведущим, а кто ведомым в предстоящем путешествии, в начале которого все лелеют одни и те же надежды: чтобы их роли оставались неизменными до конца повествования, чтобы говорящий легко удерживал внимание своих слушателей и чтобы никто и ничто не потерялось по дороге – прежде всего сама история. Почва под ней может неожиданно стать рыхлой, ухабистой, скользкой, кочковатой и даже топкой, или в ней вдруг откроется бездонная пропасть, в которую полетит всё: растения и животные, люди и чудовища, боги и сама смерть вместе с разными плясками и приключениями, которые возникают при встрече этих видов – в городах и селах, в небесах и на дне океана, как днем, так и ночью, в душах и телах. Ну а если всё пойдет уж совсем наперекосяк, то чтобы в рукаве у ведущего всегда был кончик нити, которая поможет выбраться из любой огненной ямы, указав путь через горы и пустыни.

Да, это незаметное вступительное движение заманивает слушателей переступить вместе с рассказчиком невидимую границу мира истории, тем самым подтверждая, что истинная литература обращается в равной степени как к разуму, так и к телу, и представьте себе: Алета наклоняется к Йозефу ровно настолько, насколько он отдалился от нее, откинувшись поглубже на подушку.

* * *

– Я был тихим ребенком. Я был ребенком, который стоял рядом, когда другие дети играли, ребенком, который молча ждал, пока другие боролись за задние места в автобусе во время школьных экскурсий, лезли без очереди к качелям, протискивались к столу с шоколадным тортом. Я был ребенком, который никогда первым не заговаривал – ни с детьми, ни со взрослыми, ни с нянечкой в детском саду, чтобы пожаловаться на промокшие ноги, ни с мальчишкой, сидевшим рядом в кинотеатре и вылившим на мои колени целую бутылку газировки, ни с почтальоном, когда у него из сумки выпадало на тротуар письмо, ни с малышом, стоявшим под козырьком крыши в тот момент, когда вниз по шиферу съезжал слежавшийся снег. Я был ребенком, который на любое обращение отвечал кивком или покачиванием головы, в крайнем случае, когда отмолчаться было нельзя, невнятно бормотал себе под нос: «Не знаю». Я был беззвучным ребенком, игравшим в одиночестве в дальнем углу детской площадки и сидевшим за последней партой, в ряду, ближайшем к выходу из класса. Я был ребенком, который никогда не предлагал себя на роль принца в школьной постановке о спящей красавице и не поднимал руку, когда нужно было украшать классную доску к Рождеству. Я был ребенком, который никогда громко не смеялся и не плакал вблизи незнакомцев. Я был невзрачным ребенком, которого не замечали взрослые, разговаривая с моим отцом на улице, и которого никогда не обсуждали между собой другие дети. Я был ребенком, имя которого не могли вспомнить, когда просматривали старые фотографии.

* * *

– Человек представляет собой совокупность времен (которые он пережил и свидетелем или участником которых стал – как добровольно, так и вынужденно), мечтаний и мыслей (как своих, так и чужих), деяний (как совершенных им самим, так и другими – как друзьями, так и врагами), рассказов о случившемся

с ним (как в дальних странах, так и в соседней комнате – как сохранившихся в памяти, так и забытых). И каждый раз, когда событие или идея затрагивает его, влияет на его существование, сотрясает как его маленькое бытие, так и большой мир вокруг, прибавляется кирпичик в то сооружение, которым он сам станет в конечном итоге, – будь то городская площадь или набережная, мост или пивоварня, вагончик дорожных рабочих или сторожевая башня, дворец или университет, лагерь для военнопленных или аэродром. Истинные очертания и размеры этого сооружения, или, другими словами, – роли человека в обществе, раскроются лишь после того, как он умрет и будет похоронен. Да, его формирование полностью завершится именно тогда, когда от него не останется ничего, кроме развалин, кроме угасающего отблеска в памяти людей, кроме случайных фотографий в альбомах родственников и друзей, нескольких работ, выполненных его собственными руками, каких-то личных вещей, разбросанных по разным домам, вороха повседневной и праздничной одежды, имени и номера социального страхования, всплывающих в разных архивных записях, справки о смерти и некролога в пожелтевшей газете, а также когда это сооружение уже невозможно будет восстановить…

Йозеф переводит дыхание, он сейчас красноречив, от молчаливого мальчика и уставшего пациента не осталось и следа.

– Какой печальный перечень!

– И это я тебя еще от заключительной фразы оградил: …как и разлагающиеся в могиле останки.

– Ну хоть на этом спасибо!

– Эту речь отец использовал в качестве отговорки каждый раз, когда я просил рассказать мне историю его жизни. Он утверждал, что был лишь суммой всего того, что ему пришлось испытать. А кому это интересно? Людям и собственных забот хватает. Вот когда он уйдет, я сам увижу, в чем было его жизненное предназначение…

Йозеф криво усмехается:

– К счастью, после него осталось много коробок с документами. После его смерти на мою долю выпало собрать воедино историю его жизни.

В голосе Йозефа слышатся нотки жалости к себе, но Алета игнорирует их, и он продолжает:

– А чтобы это получилось, необходимо понимать Человека в контексте Мира.

Взяв со столика скоросшиватель, он перелистывает взад и вперед пластиковые карманы, пока не находит нужный, вытряхивает его содержимое, закрывает папку, пристраивает ее у себя на коленях, а сверху кладет две пожелтевшие газетные вырезки.

– Вот, например: что общего у этих двух новостей?

Алета пересаживается к нему на диван: новостные колонки явно вырезаны из внутренних страниц газеты. Она пробегает глазами по заголовкам:

Нападение хищника в Бoргарфьорде

Найден мертвым на трассе

На первой вырезке написано от руки красной шариковой ручкой: «ХВК 29.08.62», на второй: «ХВК 07.09.62».

Йозеф молчит, будто ждет от Алеты ответа на свой вопрос. Та тоже молчит, ожидая, когда он продолжит…

– Ну, короче, в них говорится о кончине филателиста Храпна В. Карлссона. Как он, превратившись в вервольфа, нападал на овец и перекусывал им горло и как его голым нашли на обочине дороги неподалеку от сельскохозяйственного училища в Квaннэйри. По всей видимости, он собирался обратиться за помощью к тамошнему ветеринару, когда звериное неистовство начало его отпускать. Но это еще не всё…

Йозеф тянется к небольшой фотографии в рамке, стоящей на комоде рядом с диваном, на вязанной крючком салфетке, и протягивает ее Алете. Дав знак подождать, роется в разложенных на столике бумагах, пока не находит листок с рукописным текстом. Водрузив на нос висящие на цепочке очки, читает вслух:

ПОРТРЕТ МОЕЙ МАТЕРИ

Все детские и отроческие годы фотография моей матери была первым, что я видел, просыпаясь по утрам. Черно-белая, размером с игральную карту, она стояла у основания настольной лампы, на тумбочке между моей и отцовской кроватями – в стилизованной под бронзу металлической рамке, призванной выглядеть дороже, чем была на самом деле, с двумя продольными бороздками по бокам и декоративными завитками по углам. Эти завитки, когда я их поглаживал, щекотали мне подушечки пальцев.

На снимке, под блестящим выпуклым стеклом, запечатлен полупрофиль моей матери: повернувшись к фотографу правым боком, она смотрит немного вниз и в сторону, так что видны оба ее глаза, а овал лица очерчен мягким дневным светом. Взгляд одновременно серьезный и ласковый. Она выглядит задумчиво. Из-под высокой шляпки без полей на лоб выбивается темная густая челка. На матери белый жакет с поднятым к тонкой шее воротником, от которого к краю фотографии тянется ровный глубокий плечевой шов.

Задний план изображения косо разделен надвое.