Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— А, тогда нет, нет, беспартийного мы принять на работу не можем. Философия — партийная…
— Да партийная, партийная, но из этого не следует, что каждый философ — член!
— Нет, нет, тогда, нет, не можем.
Поехал на несколько дней в Минск, у меня с собой было восемь первостатейных рекомендаций в семь замечательных адресов, к семи превосходным людям. В одном месте директор лучшего из белорусских НИИ расспросил меня о степени моего знакомства с его научным руководителем. Спросил:
— Можете ли от него привезти рекомендацию?
—
После чего сказал мне, что точно — берет. Гарантия. Слово коммуниста. Но не сейчас, ровно через год. А семью как этот год кормить? Опять за хомуты?
Когда совсем припекло, Бирюков надиктовал около пятидесяти писем. Сам он лежал на диване и диктовал, а я печатал. Письма были схожие по тексту и короткие — один абзац: «Привет, привет, вот направляю, возьми не пожалеешь, привет жене». Самый далекий адрес, как помнится, был в Баку. Не помогло.
Хотя именно из Баку пришел единственный положительный ответ, через несколько дней после того, как я дал согласие ехать в Томск.
Когда Люся защищалась, я попросил у Бориса Владимировича внешний отзыв:
— Валерий Борисович! Да что за проблема, вы только его сами напишите, пришлите мне, а я его, конечно же, подпишу.
Да, кстати, а может, вы соорудите мне приглашение у вас в университете лекции почитать?
Услуга за услуг)'.
Однако все это было позже, в конце. И после конца. А тесный рабочий контакт с Б. В. начался с самого начала.
Учебная нагрузка у Бориса Владимировича на кафедре была — психологический факультет — одна лекция в неделю и четыре семинара в четырех группах. И он тут же попросил у меня об одолжении: вести за себя все семинары.
Конечно, совершенно бескорыстно, в смысле — бесплатно.
Это я сейчас так пишу, вроде деньги главное, а тогда деньги и были главным, но преподавать мне очень хотелось, я уже чувствовал свою силу.
Психологический факультет
Там, где раньше был наш общий, философский, на Моховой.
Я готовился. На подготовку к семинарам у меня уходило куда больше времени, да и энергии, чем на писание диссертации. Я хотел блеснуть. Желал, жаждал. Меня не очень смущал мой внешний вид. Ну да, неказист, более того — косоглаз. Но это все до тех пор, пока я рот не открыл, не начал говорить. А там они все сразу подпадут под чары (а что — чары, «чары, чары — янычары») моего эго, моего обаяния. Хорошо я сказал?
К занятиям я приступил, как и полагается, в самом начале сентября, за два месяца до приказа о моем зачислении в аспирантуру. Если придираться, то против правил, противозаконно — я по документам нигде не работал, и даже временная прописка моя московская кончилась. Если же не придираться, то надо было каждый день кушать, а мне уже ничего не платили. Люся! Вот.
Мой персональный стог соломы.
Первое, что меня удивило у психологов, — это масса тесно обнимающихся и открыто целующихся детей. Это и были мои студенты —
Быстро разъяснилось. Они не все, правда, но заметное большинство были выпускниками спецматематической школы Москвы. С математикой у них было хорошо, очень хорошо, но не достаточно, чтобы соревноваться с ребятами из школы Колмогорова, знаменитой на весь мир.
Куда же им идти всем, чтобы МГУ и чтобы была математика среди приемных экзаменов и не ММФ? Есть еще ВМК — вычислительной математики и кибернетики, ФФ — физический, но лучше всего на психологию.
И они, чуть не всей школой двинули, и едва ли не все поступили.
И обнимались-целовались они не только познакомившись, а просто продолжают.
К занятиям я готовился.
Я уже сказал об этом, но не грех и подчеркнуть. Я проводил тренировочный семинар сам с собой, измерял по секундомеру. Придумывал задачи, много задач, хотел, чтобы поразнообразней, придумывал внятные примеры, смешные примеры, шутки, остроты, определял, как бы вставить, привязать анекдот, стих любимого поэта как иллюстрацию.
Где — то я читал, что хороший экспромт должен быть тщательно подготовлен.
Вот-вот.
Студенты меня сразу полюбили. Я с ними и дополнительные устраивал, и просто во время семинара стихи читал, и о живописи рассказывал. Они меня попросили, чтобы я у них не только семинары вел, но и лекции читал, не знаю уж, как об этом узнал Бирюков, но не от меня, мне невыгодно.
А ему оказалось выгодно, на условиях той же бесплатной оплаты, он мне и лекции отдал.
Это было самое счастливое время моей педагогической работы в жизни. Каждый мой семинар во всех четырех группах заканчивался аплодисментами!
А когда я впервые пришел к ним на поток лекцию читать, они мне минуты три подряд стоя хлопали! Как Пугачевой.
Вспомните, часто ли вы сами доцентам и профессорам в вузах аплодировали?
Часто ли от других слышали, что кому-то хлопали? То-то.
Но и ребята сами были великолепные, как на подбор умненькие, начитанные, живые, веселые. Образцовые студенты. Как-то дал контрольную.
— Ребята, — говорю, — только не списывайте. На экзамене сколько угодно, там вы у меня должны выиграть, а я не против вам всем проиграть. Но тут мне нужно узнать, ляля-фафа, трали-вали, но хоть что-то вы усвоили или надо методу менять?
Конечно, списывали.
Один из самых моих любимчиков, смотрит на меня преданными глазами, я к нему иду, а он тетрадку в стол с колен запихивает:
— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус.
Им по семнадцать лет, роман «Мастер и Маргарита» только недавно вышел, его нигде почитать не найдешь, ну как такого наказывать?
Или захожу в аудиторию, ребята перевозбуждены, орут друг на друга, ругаются.
Красные чуть ли не все, разгоряченные. Я еще к своему столу не подошел, они из-за своих парт повскакали, окружили меня: