Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
К моменту моего рождения у Левы была дочка Жанна от женщины, с которой он давно развелся, зато он снова женился, и у его жены Надежды Адольфовны была своя дочка, моя неродная двоюродная сестра — театральная художница, с которой мы дружим до сих пор.
У моего отца две дочки, мои старшие сестры Неля и Света, и у Якова дочка Лора. От четырех мужиков к тому времени только четыре девочки, а если Левину падчерицу Лену считать, то пять.
И тут родился я — наследник (а после меня еще и у Иосифа тоже единственный сын родился, мой двоюродный брат — Витя). Дедушка меня с рук не спускал,
Дедушка не работал, ему было около семидесяти, но когда-то он был портным. Мужским портным. Видимо, классным. К шести годам он пошил мне в подарок полный мужской парадный костюм-тройку. Темно-серый. В чуть заметную светлую клетку. С жилеткой на четырех пуговицах, больше на моем пузике не уместилось. В пиджаке были не только положенные карманы, плюс верхний, но и внутренние, а в них потайные, в брючках — карманчик для часов!
Я был в таком восторге, что надел костюмчик только один раз на примерке, все берег для личной встречи и знакомства с товарищем Сталиным, и через несколько месяцев непоправимо из него вырос.
Дедушка имел дурную привычку разговаривать на идише со своими друзьями, старыми евреями, прямо с балкона, на весь двор, и все могли убедиться, что мы евреи. Для них, переживших погромы, говорить во всеуслышанье на родном языке было нормально, а я таял от стыда.
Мой отец, а за ним и мама были ассимилянтами и старались походить на русских. Идиш они знали, мама с бабушкой и дедом даже говорили на нем. Но не при отце. И с отцом они иногда перебрасывались парой еврейских слов, чтобы мы не поняли. В детстве, да и взрослым, пока не уехал, я сильно стеснялся того, что еврей.
У деда было много братьев и сестер. Один из них, видимо его звали Мирон, увез всю свою ветвь Родосов в Америку, я, может быть, еще скажу об этом. Другой, Абрам, жил в Симферополе, но умер раньше, чем мы туда переехали. Когда-то Абрам и Вениамин жили в двух комнатах одного дома, и их жены в один день рожали детей: Абраму — дочек, а моему дедушке — пацанов, моего отца и дядьев. Это легенда. Но когда мы перебрались в Крым, моя мама дружила со всеми пятью Абрамовнами, двоюродными сестрами отца, особенно с тетей Мурой, которая родилась 5 июля 1905 года в одном доме и в один день с моим отцом.
А в Москве жили две родные сестры дедушки. Баба Роза и баба Маша. Они жили неведомо на каких правах в двойной комнате профессионального общежития на Соколе. Приютил их, дал им кров — за что, почему? — комендант этого общежития, некто Карасик. Фамилия такая. Пожилой, лысый гражданин. В этих двух комнатах как-то умещались, ютились четыре женщины.
Во-первых, эти мои две двоюродные бабки. Баба Маша (Родос), доброжелательная и веселая, была младшей в их семье. Ни детей, ни, кажется, мужа у нее никогда не было, и она была добровольной младшей подружкой бабы Розы, старшей из всех. Баба Роза (Шапиро) была малоулыбчива, неразговорчива, сурова. Не помню, как она относилась к моему дедушке, своему младшему брату, всех остальных не очень любила, моего отца, своего племянника — прямо ненавидела. Он, правда, никогда к ним и не приходил. Как и они к нам.
Ненавидела баба Роза отца потому, что оба ее сына,
Эти парни, двоюродные братья моего отца, были техниками или инженерами. Иосиф одно время редактировал газету «Уральский рабочий». Покарали их за то, что они оба были пионерами-энтузиастами эсперанто.
В этой подозрительной, без чувства юмора державе интерес к эсперанто был достаточным основанием для признания человека шпионом, идеологическим диверсантом, врагом народа.
Для тех, кто в те жуткие времена осмеливался заказать телефонный разговор с родственником за рубежом, существовала инструкция: говорить на понятном языке. Понятном для кого? Для тех, кто между собой разговаривает? Или для того непрошеного, кто этот разговор контролирует?
Что же говорить об эсперанто?
Специальный шпионский язык.
Еще в этой квартире жили две женщины: невестки, вдовы.
Одна энергичная, яркая, хохотливая, беспечная и бездетная — Адочка, жена Иосифа, а другая — жена Бориса, армянка Катюша, вечно курящая, печальная. Я видел ее всегда сидящей с ногами на низкой тахте без книги, но с сигаретой, безмолвно и жутко смотревшей в никуда. Не помню, чтобы она разговаривала с нами, лично со мной, не помню ее голоса, не уверен, что слышал его.
У Катюши был взрослый сын-студент Гарик. Все. Ни кто, ни где, ни что потом.
Катюша и Адочка были подругами. Ближайшими, теснейшими. Одна судьба, одно горе. Обе никогда уж больше не выходили замуж.
Когда братьев-эсперантистов реабилитировали, сестрам, бабе Розе и бабе Маше, дали современную квартиру в огромном доме на Фрунзенской набережной. В качестве компенсации у них появился холодильник.
Баба Роза не только им не пользовалась, но и стороной обходила.
— Мне кажется, открою — а в нем мои дети, мои сыновья.
Школа № 175
С балкона нашей квартиры, того, что висел над переулком, была видна женская школа. Школа № 175 — для девочек — дочек членов правительства и приближенных к ним лиц. По утрам переулок оказывался узким и коротким для непрерывно подъезжающих правительственных ЗИСов. Стоял рев мощных клаксонов, звуковые сигналы не были еще запрещены «и в полночь с Красной площади гудочки…».
Из огромных лимузинов выскакивали девчушки в крахмальных передничках и, небрежно махнув кучерам-телохранителям, говорили, когда за ними подъехать.
Учительницей в этой школе работала, а может быть, была директором жена Николая Александровича Булганина, впоследствии, при Хрущеве, Председателя Совета министров СССР. А другой начальницей в школе, вроде председателя родительского комитета, была жена Жукова.
Моя мама, поскольку не работала, а квартира находилась прямо напротив, тоже была членом родительского комитета. Она тесно и часто общалась и с Булганиной, и с Жуковой, но подругами они не стали. Подругами у мамы были жены других чекистов, с ними она сплетничала и узнавала общегосударственные секреты и новости, в смысле — ужасы.