Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Дневника я не вел… То есть вру! Как раз в младших классах, и никогда позже, я вел дневник. Года два подряд вел, потом как-то пересмотрел записи, а там изо дня в день одно и то же: «скучно», «играли в футбол с домом восемь, проиграли семь — два, я забил гол, скучно», «ходил в библиотеку, скучно», «так скучно, как никогда не было» — ни мысли плодовитой, ни самому себе начатого труда; я выбросил дневник и больше никогда не вел и ребятам своим сказал, что не надо. А эту фразу, что не вел дневник, я написал, чтобы сказать, что дат точных не помню. Приблизительно в 46 или 47 отца понизили и перевели в Крым, в 49 или 50 мы всей семьей туда переехали. Не всей. Старшая сестра Неля осталась в Москве. Она была студенткой Московского
Мелочи жизни
В самом конце сороковых быстро раскрутилось дело с космополитами. Стали оглашать подлинные фамилии евреев, скрытые псевдонимами. Низкопоклонство.
В том смысле, что смертельная борьба с ним. Россия — родина слонов. Удлинилась цепочка синонимов: евреи — абраши, мойши, сионисты, носатые, пейсатые, жиды пархатые, и вот — космополиты, безродные космополиты. Мама чуть не кричала от страха, она в отчаянии качала головой и целыми днями приговаривала:
— Ооой! Вейз мир, что будет, что будет, это же опять будут погромы!
Когда кончилась эта кампания, космополитов пересажали, а главных расстреляли и выяснили, что все сколько-нибудь существенное, полезное и прогрессивное в мире придумано в СССР или, в крайнем случае, в России (несколько лет назад читал интервью Екатерины Семеновой — певицы. Она авторитетно подтвердила, что, объездив весь мир, убедилась окончательно: все лучшее в мире придумали русские. Бывший крупный инженер, еврей, чуть не сбил меня в интеллектуальный нокаут, сказав, что гордость Америки Харлей-Дэвидсон изобрели двое русских — Харламов и Давыдов. Еле отбился с помощью энциклопедий), разгон был еще так велик, что стали сажать врачей-отравителей, тоже в основном евреев.
Каждый день, горестно раскачиваясь всем телом, мама прочитывала газеты и стонала. Отец был молчалив. Потом его вызвали в Москву, мать боялась, что он не вернется, но он опять вернулся.
Его опять не расстреляли. Только уволили из органов. Причиной стало то, что у мамы родственник был за рубежом, может быть даже в самой Америке. Я не знаю мамину родню; из многочисленных ее братьев и сестер знаю, видел по разу только двоих, из десятка своих кузенов по матери видел одного и знал по имени другого — и то только потому, что он был боксером-разрядником. Мама оправдывалась:
— Почему же тебя уволили из-за моих родственников? Они что, не знают, что у тебя тоже родственники в Филадельфии?
Была такая легенда. Только переехав сюда, я узнал от младшего из своих дядьев и единственного к тому времени живого — Иосифа, что это правда. А у меня как раз в Филадельфии в это время жил старший сын Артем — отдельная, романтическая история, и я попросил его посмотреть в городской телефонной книге, нет ли там Родосов.
Родосы были и в нашем штатике, но не в греческом, а в латинском написании. Греческий остров Rodos по латыни произносится так же, но записывается по-другому: Rhodes. Кстати, и штат, в который мы попали, самый маленький из 50 штатов Америки, называется Rhode Island (Род-Айленд) — остров Родос, но именно в латинском написании Rhodes. И наши штатские Родосы пишутся, естественно, Rhodes’ы. Латиносы.
Артем скопировал лист телефонной книги с двенадцатью нашими однофамильцами и прислал нам.
Я написал письма. По всем двенадцати адресам.
Извините, мол, за наш жуткий английский, мы недавно только приехали и едва овладели вашим языком, но нет ли среди вас тех, кто знает-понимает русский, поскольку… ну и привел имена Вениамин и Малка, их дети: Лев, Борис, Яков, Мария, Иосиф, обрывки наших семейных легенд, обратный адрес и телефон. Компьютера с е-мейл почтой у нас тогда еще не было. Жена моя Люся, которая к тому времени куда как лучше меня овладела местным языком, перевела, и мы отослали. По характерной для меня нетерпеливости
Однако после двух недель нам позвонили. Старческий голос сказал:
— Да, да, я говорю по-русски, — и правда, говорил. Практически без акцента, только с некоторыми старческими запинками. — Я знаю всех, кого ты в письме упомянул. Меня тоже зовут Борис. Можно, я буду говорить дальше по-английски? Трудно вспоминать… Я уже 63 года ни разу не говорил по-русски.
Он так и не сказал, кем он мне приходится, но адрес моего сына показался ему знакомым, и через несколько дней он пешком пришел к Артему в гости. Потом семья, клан богатых американских адвокатов, пригласила Артема на совместный чудовищно дорогой ужин. Они признали фамильное сходство и предложили моему сыночку оплатить едва ли не четырехзначный счет (шутка: welcome to the family). И на этом наше общение с американскими родственниками навсегда закончилось.
Года два мой отец был без работы, но каждый погожий день он выходил в наш чекистский двор и по несколько часов играл с другими ветеранами и пенсионерами этой многославной организации в домино. Двор был хороший. Дом, в котором мы жили, — трехэтажный, а другой — двух. Во дворе примитивные качалки для детей и две черешни. Летом нам, детям, пацанам, позволяли их обносить. Собранное делилось на жильцов, но сборщикам, а среди них был и я, на котелок больше.
Доминошником отец был одним из самых лучших, уважаемым. Один из его постоянных партнеров (по именам-то я знал их всех, а играли они, как и мой отец, без погон, так что звания не знаю), худенький пенсионер Володин, был изумительно рыж. Руки сплошь, как сито, в мелких веснушках, все лицо, даже веки, которые часто-часто промаргивали. Сам он был суетлив, шутлив и хохотлив, а упоминаю я его одного из всех потому только, что среди дворовых пацанов шел слух, что он стрелок. Расстрельных дел мастер. Все вокруг были так или иначе пытчиками, расспросчиками, дознавателями, костоломами, и только он один делал дырочки в затылках.
Вспоминаю — верю. И ужаса, тем не менее, он своим видом вовсе не наводил. Впрочем, как и мой отец.
После долгого периода отцу была обещана работа. Капитанская должность. Но для этого он должен был подучиться. На связиста. И он уехал в Киев на какие-то курсы. Больше я не видел его никогда.
Образование у него было не ясно какое. Незаконченное. Но он много читал, и, когда мама решала кроссворд, он подсказывал ей все заковыристые слова. А библиотека у нас была замечательная. С книгами тогда (да и всегда) было нелегко, но у нас шкафы ломились, прежде всего от полных собраний сочинений. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Бальзак, Золя, Драйзер, Мопассан, Горький, Маяковский. Множество томов Толстого, отдельные тома другого Толстого, Алексея. Сказки «Тысяча и одна ночь» с великолепными эротичными иллюстрациями, «Путешествие Гулливера» — тоже во взрослом издании, тоже с картинками, одна из самых любимых моих по жизни книг. Совершенно непристойные восточные притчи, каждая из которых начиналась с того, что халиф, хан или молодой султан, готовясь к свадьбе и бреясь, нечаянно в ванной отбривает себе свое мужское достоинство (саблей, небось, брился, шашкой махал). Я читал эти притчи, сидя на полу около шкафа, озираясь, чтобы мама не застукала.
Было несколько типографски совершенно исковерканных книг. В одной из них было много пустых страниц, по десять подряд, отдельные страницы многократно повторялись, полный кавардак. Я не мог понять, зачем у отца такая книга. Может, по делу о вредительстве в полиграфическом производстве.
Много томов Зощенко. Зощенко был в тяжелой опале, но у нас дома его любили и его книги не выбрасывали. К патефону, к слову сказать, у нас было не слишком много пластинок, зато много Вертинского и Лещенко.