Я. Философия и психология свободы
Шрифт:
Читая эти строки, чей голос вы сейчас слышите? Мой. Ведь мы ведем с вами беседу. Конечно, если я сейчас отдам вам приказ: «Выпрыгни в окно!» - вы, скорее всего, только улыбнетесь. Но почему вы не подчиняетесь мне? Только потому, что вы не ангажировали моему голосу место в своем самосознании. Если вы согласитесь сделать меня «пациентом» вашей раздвоенной души, то, возможно, очень скоро ваш «врач» выброситься в окно, за которым синеет прекрасная даль.
Существует предположение, согласно которому шизофрения может быть эволюционной расплатой человечества за левополушарную специализацию, связанную с появлением языка, поскольку у шизофреников наблюдается меньшая функциональная асимметрия полушарий мозга, чем у здоровых людей, а доминирование левого полушария мозга связано прежде всего с его лингвистической специализацией.
В сущности, спасти его могло бы только пренебрежение к самому себе, отказ от той сверхценности своей персоны, которую поддерживает мозг. Если механизм любого психоза заложен в естественном раздвоении личности, то его движущей силой является столь же естественный нарциссизм. И традиционное лечение шизофреников заключается как раз в том, что их пичкают нейролептиками, подавляющими выработку дофамина – гормона удовольствия, который завязан в ту самую нейронную структуру, которая помечает поощрительными маркерами самоидентификацию, чувство собственной ценности и не позволяет, в конце концов, живому существу пренебрегать собою как посторонним. Шизофреника лечат от того, что в здоровом человеке поощряется всей его природой и культурой, – поучать гормональное удовольствие от самого себя. По сути, в нем подавляют инстинкт выживания, тот самый эгоизм, вгоняя в заторможенность и депрессию. И совершенно закономерно, что пациент при таком лечении рано или поздно утрачивает интерес к жизни, переходя в растительное состояние. Антидофаминовая терапия деликатно подталкивает шизофреника к смерти. Не гуманнее ли отключить его от сети?
Медицинский здравый принцип: если личности что-то мешает, ее нужно избавить от этого, – в случае с душевнобольным сам попадает в логический парадокс. Если болит зуб, его нужно удалить во имя личности. Если гниет нога, ее необходимо ампутировать во имя личности. Если мешает душа, следует уничтожить душу во имя личности. Парадокс замкнулся. Гуманистическая медицина, конечно, не может согласиться с такой логикой и начинает сама «сходить с ума», изобретая компромиссы. Нет, она не убивает душу, она калечит мозг нейролептиками и электрическими разрядами. А психотерапия сводится к тому, что шизофренику ясно дают понять, что он неполноценный, а затем исключают из общества тех людей, у кого «пациент» и «врач» более или менее ладят друг с другом. Калеча его мозг, психиатры помогают ему так отказаться от себя.
В самовнушении механизм дуализма вплотную приближается к тому, что происходит в мозге шизофреника, только процедура усложняется. Самосознание привлекает собственную волю, чтобы подчинить себе «пациента». Если он прочтет горячее как «горячее», реакция последует автоматически. «Пациенту» необходимо прочесть горячее как «холодное». В этом случае у «врача» не будет повода принимать меры, и волдырь на месте ожога просто не появится. Личность, которая, как мы уже говорили, в большей степени основывается на «враче», в этом случае не искажается.
Возникает вопрос: не проще ли выключить «врача», блокировав так болевую реакцию? Но отключение «врача» автоматически отключает память. В ПС дхарма, переживаемая как физическое настоящее, не должна тогда попасть в личность Л. Но это уже амнезия, а не самовнушение. И действительно, под наркозом человек не чувствует боли и не дает реакцию на ожог, но он ничего и не помнит. При этом поток самосознание не мог остановиться в нем, ибо это уже была бы клиническая смерть. Самовнушение же предполагает скорее концентрацию памяти (личности) для волевого усилия, а не ее отключение. Человек, идущий босыми ногами по углям, прекрасно помнит, что он делает. Он просто научил своего «пациента» говорить ложь.
В этом же заключается наша природная доверчивость. Ребенок изначально верит во все, что ему рассказывают. Во-первых, он узнает, что его зовут Петя или Маша. И разве можно этому не верить? Лишь со временем он поставит это под сомнение и поймет, что имя не является его внутренним атрибутом. Но именно благодаря безусловной лингвистической вере человека идет процесс его обучения и социализации. Мы привыкли верить тому, кто в нас говорит. Мы склонны верить и тому, кто говорит снаружи. Если бы мы не верили себе, наша жизнь была бы сплошным психозом. Если бы мы не верили другим, наша жизнь не отличалась бы
Именно потому, что человеческое «я» есть реактивное сознание, т.е. самосознание, состоящее из двух субъектов, оно обладает уникальными способностями. В сущности, самым потрясающим явлением нейролингвистики следует считать музыку, ведь музыка как череда звуков, воспринимаемых мозгом, в нейрофизиологическом смысле ничем не отличается от восприятия этим же мозгом слов. Музыка – это язык (и совершенно естественно, что для нее так же существует письменность). Именно на этом языке говорит «пациент». Еще в древности было отмечено, что музыка обладает гипнотическими свойствами. Музыка не может воздействовать на нас, если мы ей не ангажировали место в себе. При нашей готовности слушать музыку, место «пациента» в нашем самосознании мы уступаем череде звуков, которые льются в наши уши. Музыка начинает говорить в нас, и мы ей верим. Верим всем сердцем, т.е. всем своим «врачом». Верим в скорбь и пафос этих звуков, в их взлеты и падения, и вот уже «врач» прогоняет по нашему телу волну дрожжи. Кто все это говорит? Моцарт? Но ведь он давно умер! Разве наша способность воспринимать чувства человека, который давным-давно умер, явление не более удивительное, чем телепатия?
Что есть книга? Вообще говоря, это стопка измаранной целлюлозы, макулатура. Но книга может нести нейролингвистическое внушение, вызывая у подготовленного читателя ощущения сродни сну или мистическим видениям. Поэтическая фраза о том, что художественные творения живут в нас, имеет буквальный смысл: у нас нет ближе рассказчика, чем этот. Ведь это – наше второе «я», т.е. вторая часть нашего Оно. И если уж мы вспомнили Моцарта, то драматическую историю его отношений с Сальери можно рассматривать через призму отношений гениального «пациента» и адекватного ему «врача», ведь таланту всегда нужен не менее талантливый почитатель, способный понять красоту и глубину вложенного воздействия. Ангажированность слушателя требует еще и его компетентности. В этой шизофренической аналогии единая музыкальная личность Моцарт-Сальери раздваивается на того, кто говорит, и того, кто слушает. В конце концов, реакцией последнего становится ненависть к рассказчику. Лучше бы он замолчал! Не это ли твердит себе шизофреник в минуты просветления?
И художественное восприятие, и сновидение, и религиозно-экстатическое переживание, и наркотическое опьянение, и медитативная установка, и спиритуалистическая процедура, и шизофреническое состояние содержат в себе рассказчика, который приносит нам всех наших призраков. Не удивительно, что в культуре человечества эти явления так тесно связаны. Сильно ли отличается процесс увлекательного чтения о похождениях трех мушкетеров от истории человека, который на больничной койке разговаривает с инопланетянами? Чем разнятся медитативное хождение босоногого йога по углям и пляски святого Витта фанатика, изгоняющего демонов из себя? И если дряхлая ныне религия против наркотиков, то только потому, что в юности она сама охотно баловалась ими в своих мистериях. В развитии ее мистической составляющей большую роль сыграли эпилептики (Иезекииль, Павел, Мухаммад, Лютер) и психопатические типы, но от опиатов религия отказалась, сочтя, что растительные галлюциногены подрывают ее авторитет.
Наш мозг, созданный природой из двух полушарий, - это уже сиамские близнецы. Полноценный человек – это уже два человека. И они стоят сразу на двух полушариях.
Феноменология, Майя и Роза Мира
Наше универсальное эпохэ заключает мир в скобки, заменяя физический мир (который просто здесь есть) на поле субъекта, представляющего на его месте так-то и так-то переживаемый, воспринимаемый, вспоминаемый, выражаемый в суждении мыслимый мир как таковой, заключенный в скобки «мир». Является не мир или часть его, но «смысл» мира.