Якутия

Радов Егор Георгиевич

– Будем пить?
– предложил Головко, доставая бутылку. Софрон протянул руку и, гадливо морщась, взял несколько кусочков пищи из своего блюда. Он попробовал один, и на лице его изобразилось блаженство.

– Так это же великолепие и восторг!
– воскликнул он.
– Жеребятина!

– Ну да, - сказал Головко, громко выстреливая пробкой шампанского в синий потолок зала.

Жукаускас жадно заполнил свой рот кусочками <Шля-жу>. Абрам разлил <Лучший мир> в два хрустальных бокала, которые официант принес вместе с бутылкой, и, после того, как пена осела, Головко долил еще шампанского, а потом взял свой бокал, поднял его и посмотрел Жукаускусу в глаза.

– Я хочу выпить за любовь, реальность и чудо. Вы видите,

что мир есть лучший мир, и все возможно, и все есть. Поэтому, выпьем лучшее вино лучшего мира за лучший мир в лучшее из мгновений! Я люблю счастье и высший миг, и я чокаюсь с вами здесь, и я знаю все и ничего, и я помню вас и Кюсюр. Да здравствует Мирный и вечность!

– Ура!..
– растрогано произнес Софрон ударяя своим бокалом о бокал Головко.

Они выпили залпом и закусили жеребятиной с ананасами.

– Как вы хорошо говорите...
– пробурчал Софрон, жуя.
– Любовь, свет. Мирный, счастье... Мне кажется, нам надо поселиться здесь.

– Как?

Софрон помолчал, дожевывая.

– Вы правы, - сказал он серьезно, - Нам нельзя. Мы должны бороться за то, чтобы вся Якутия стала такой. Да! И как это у них получилось?!

Головко налил еще.

Через некоторое время они все съели и выпили. Подошел степенный официант, вежливо поклонился и протянул счет на желтой бумажке.

– Шестьдесят четыре рубляшника - проговорил Софрон, посмотрев.
– O-го-го!

– Платите, - сказал Головко.

Софрон достал из кармана деньги Мирного и отсчитал три двадцати и одну десятку.

– Сдачи не надо!
– гордо заявил он.

Официант взял деньги, медленно положил их во внутренний карман, потом проникновенно посмотрел в лицо Софрона и тихо произнес:

– Я вас люблю.

– Да-да, - сказал Головко, хлопнув ладонью по столу.
– А отсюда можно позвонить?

– Ну конечно...
– тут же засуетился официант.
– Пойдемте...

Они встали и пошли куда-то в узкий проход мимо разных столиков, за которыми сидели важные люди и ели руками всевозможные блюда.

– Сюда...
– торопливо говорил официант.
– Здесь. Он указал на большой светло-коричневый телефонный аппарат с зелеными кнопками.

– Где номер?
– спросил Абрам Головко.

– А... может быть, я...
– сказал Жукаускас.

– Дайте-ка номер!
– приказным тоном объявил Головко. Софрон послушно сунул руку в задний карман штанов и вытащил скомканную бумажку. Головко взял ее, развернул, снял трубку и нажал на девять кнопок. Через какое-то время он отчетливо произнес:

– Заелдыз!

Потом последовала длинная пауза, а затем Абрам сказал: <Да!>, и повесил трубку.

– Пойдемте на улицу, напарник, - торжественно обратился Головко к Жукаускасу.
– Павел Амадей Саха сейчас заедет за нами. И он очень рад!

Замба пятая

Они стояли на тротуаре, ощущая прекрасное, легкое, почти воздушное опьянение и сладость любования прелестями нежной, теплой ночи, украшенной разноцветными огнями вспыхивающих и гаснущих надписей и фонарей, словно новогодняя елка. Где-то вдали слышались звуки танцевальной музыки, почти сливающиеся с общим восторженным гулом веселья, заполнившим сейчас весь город, или только его центр; и центр этого города радостно сверкал и как будто бы искрился пузырьками счастья и смеха, как освещенный трепещущим огнем свечи бокал небесно-голубого коктейля со льдом в момент, когда его пьет, наслаждаясь, какая-нибудь красивая девушка с черными ресницами и лиловой помадой на губах. Хотелось жить и дышать, и бежать по улице, ведущей вдаль, и пить шампанское за синим столом, и есть жеребятину с ананасом руками. Великое предощущение некоего иллюзорного начала бурной головокружительности, ослепительного успеха, шума и красочной пестроты пронизывало всю атмосферу многообещающего, очаровательного города Мирного. Возможно, в других районах и окраинах царила все-таки жестокая тундра,

уныние, советский морок, или же магическое запустение, но здесь все было роскошно и прекрасно, как только может быть в мире, сотворенном истинно счастливым существом, которому нет нужды в утрировании говна и в забвении чудес. Прислонясь к подсвеченному стеклу витрины кафе, приятно было, не закрывая глаз, смотреть перед собой на розовую скамейку, стоящую на другой стороне, и мечтать об удовольствии носить красные брюки с разноцветной рубашкой и жилеткой, любоваться своим запястьем, или думать о. блаженстве свежевымытой головы под воздушной струей ласкового фена, Софрон Жукаускас почти задремал, увидев в полусне, что у него загорелые перекатывающиеся мышцы, и он выставляет их напоказ перед девятью обнаженными блондинками с фотоаппаратами. Руки его подняты вверх; он пыжится, улыбаясь, чтобы мышцы были еще рельефнее, и бесконечные фотовспышки, высвечивающие его тело, делают его похожим на какого-нибудь гордого волшебника, демонстрирующего свою энергию и мощь в виде таких вот импульсивных разрядов. Он улыбался, задорно раскрывая рот. Блондинки тяжело дышали, нажимая на затворы своих фотоаппаратов. Потом его кто-то пихнул в бок; он встрепенулся, крутанул головой, словно желая стряхнуть неотвратимую другую реальность, и тут же увидел серьезное лицо Абрама Головко, наклоняющееся над ним.

– Вы что, заснули, что ли?!
– громко спросил Головко.

– Да я...

– Сейчас Амадей уже приедет. Встаньте прямо, руки по швам, носочки в стороны, затылок касается воротника. Живот уберите, грудь выставьте. Подбородок выше головы.

– Чего?!

– Да ну тебя в зындон, Исаич!.. Что, так понравилось вино лучшего мира?!

– Я устал, - мрачно сказал Жукаускас;

– А мне все равно, - прошептал Головко.

– Это он?

Прямо на них ехала большая желтая в коричневую полоску машина с открытым верхом. За рулем сидел загорелый седой человек с улыбающимся приветливым лицом. Он насвистывал и курил тонкую сигару. Подъехав, машина остановилась, и человек вопросительно посмотрел на Головко.

– Я... Это... Ну... Давайте...
– запинаясь, пробурчал Софрон Жукаускас. Головко презрительно повернулся к нему, потом подошел к машине, усмехнулся, хлопнул в ладоши и крикнул:

– Заелдыз!

Человек выключил мотор, неспеша открыл дверцу машины, высунул одну ногу, а потом вдруг стремительно выпрыгнул из машины и бросился Головко на шею. Он обнял изумленного Абрама, громко поцеловал его в подбородок, издал какой-то торжествующий визг и начал выкрикивать:

– Заелдыз!.. Заелдыз!.. Ура!.. Наконец-то вы здесь!.. Любимая партия любимой страны!.. Заелдыз! Я так волновался!.. Я давным-давно передал Августу о том, что связь прервалась, и я уже думал... Ведь я предлагал! Но я не могу пойти против. Заелдыз!.. И вот вы тут, дорогие мои! Как вы делаете?

– Чего?
– спросил оторопевший Софрон, когда человек перешел к нему и обнял его за плечи.

– Меня зовут Ваня. Я агент Либерально-Демократической Республиканской Партии Якутии, и я наконец вас дождался. А вы можете сказать свои имена?

– Меня зовут Абрам Головко, - мрачно сказал Головко.
– А это - Софрон Жукаускас. Где следующий агент?

Лицо человека помрачнело и он затараторил:

– Нет, потом, потом... Я вам все объясню, может, и не надо ничего этого... Тут такое дело...

– Где агент?!
– угрожающе спросил Головко.

– Да я вам все расскажу! Поедемте ко мне, вы ведь устали, я уже все приготовил - радость-то какая! Все равно, раньше завтрашней ночи вы не улетите...

– Опять лететь?!
– воскликнул Софрон.

– Ну... Это. Вот сюда садитесь, в машину, поедем, у меня переночуете, у меня дом, мастерская там, я - художник, поэт, историк культуры, поговорим, я вам все расскажу, покажу свои работы, посидим...

– А что вообще здесь происходит?
– спросил Жукаускас.
– Откуда у вас в Мирном вот это все?