Японский солдат
Шрифт:
– Выходит, Кубо сдался добровольно?
– перебил его Такано.
Исида озадаченно посмотрел на Такано.
– А вы что, не знаете? Он же с самого начала был против войны. И теперь все думает, как перестроить Японию после капитуляции. Япония-то, того и гляди, сложит оружие.
Такано молчал. Как пустая ракушка с крепко зажатыми створками. И до тех пор пока не ушли Исида и остальные, он сидел на раскладушке, не поднимая головы.
* * *
Поверить
Такано знал о Кубо очень немногое. Он прибыл к ним в Шанхае, как раз перед тем, как дивизию отправили на острова. Служил во взводе Есимуры. Такано слышал, что Кубо учился в Киотоском университете, но ушел из него и поступил работать корреспондентом в газету. Ему было далеко за тридцать, кажется, он был женат и имел детей. Когда, они оказались в одной роте, Такано с жалостью смотрел, как солдаты, которые служили давно, хотя и были значительно моложе Кубо, измывались над ним. Иногда он вступался за Кубо. Когда из штаба дивизии пришло указание выделить кого-нибудь для службы при штабе, Такано, переговорив с командиром роты, рекомендовал Кубо. Он сделал это еще и потому, что Кубо, не отличавшийся крепким здоровьем, подхватил малярию и, естественно, совсем не мог работать на расчистке джунглей или на строительстве укреплений и дорог.
Таким образом, примерно через три месяца после высадки на остров Кубо был переведен в штаб дивизии и стал служить в отделе пропаганды. Такано однажды встретил его там, когда был в командировке. Это произошло как раз после боев за Торокина, когда положение с продовольствием в полку стало очень тяжелым. Кубо угостил Такано тушеной свининой, которую он достал у местных жителей. С тех пор вплоть до возвращения Кубо в часть Такано ничего о нем не слышал. Затем штаб дивизии, несмотря на возражения полковника Яманэ, бросил полк в бой, вернув всех, кто был прикомандирован к штабу, обратно в часть.
Когда они проиграли сражение на реке Преак и отступили в джунгли, Кубо пропал без вести. Такано записал в дневнике, что Кубо погиб, - он и в самом деле не сомневался в этом.
– И вы ничего не знали?
– спросил Такано у Есимуры, когда они во время послеобеденного отдыха наконец остались одни в палатке.
Все давно лежали, а Есимура все еще сидел на постели, поглядывая по сторонам. У него пучило живот, наверно переел за обедом, и поэтому он не ложился. Он помолчал, не отвечая на вопрос Такано, потом нерешительно произнес:
– По правде говоря… я скрыл от вас, господин фельдфебель. Я знал. Он предлагал мне вместе с ним сдаться в плен. Я, конечно, отказался…
«Почему же ты молчал?» - чуть было не вырвалось у Такано, но он ничего не сказал, только поднял голову и взглянул на Есимуру. Он понимал, что у него нет больше права осуждать ни Кубо, ни Есимуру - ведь он сам такой же пленный, как и они.
– А Кубо не говорил тебе, почему решил сдаться в плен?
– только и спросил Такано.
– Говорил, что не хочет подыхать с голоду на этом острове. Он и других уговаривал бежать, но никто не согласился. И тогда Кубо заявил, что пойдет один.
– Ага, значит, он смылся в то утро, когда был сильный ливень, -
Есимура часто потом вспоминал, как Кубо вышел будто бы по нужде и бесследно исчез в джунглях. Перед тем как выйти из хижины, он взглянул на Есимуру, как бы предупреждая: «Ну, я пошел». Есимура удивился тогда, откуда в этом хилом, изможденном человеке такая сила духа.
Кубо не раз говорил: если переправиться через реку Преак, окажешься в тылу противника - там не так опасно, как на переднем крае. Есимура проводил Кубо взглядом, мысленно пожелав ему благополучно добраться до австралийцев, хотя у него не было никакой уверенности в том, что Кубо это удастся.
И теперь, встретив Кубо в лагере, он не переставал удивляться превратностям судьбы человека на войне. Есимура был очень далек от переживаний Такано и Тадзаки, которых все еще волновал тот факт, что Кубо добровольно сдался в плен. Его гораздо больше интересовало, почему здесь, в этом лагере, царит такое странное спокойствие, такая беспечность.
Есимура встал, вышел из палатки, словно желая избежать разговора о Кубо, и направился к уборной - Исида показал им, где она находится.
В обед Есимура наелся до отвала вареного риса с маслом - это был твердый и ломкий австралийский рис, - и вот теперь в животе крутило и бурлило.
Беспощадное жаркое солнце слепило глаза. Над широким пустырем за проволокой струился горячий воздух. Такой жары не бывало с тех пор, как они высадились на остров. А может быть, солнце казалось таким ослепительным оттого, что они долго не вылезали из джунглей…
Почти все пленные укрылись в палатках, но и там было жарко, поэтому многие лежали раздетыми - как вышли из-под душа, в одних трусах или фундоси. Есимура вспомнил, как в жандармской части сожгли их одежду, и подумал: «Интересно, где это они раздобыли фундоси?»
Одни, раздевшись, укладывались спать, другие сидели на кроватях, скрестив ноги, и играли в шахматы, болтали, помогали друг другу бриться или перед зеркалом расчесывали отросшие волосы.
Глядя на эту картину, Есимура подумал: «Да сознают ли эти люди, что они в плену?» Здесь не было слышно ни грохота пушек, ни треска винтовок, ни разрывов бомб. В тишине под жгучими лучами солнца никли даже деревья и травы. И Есимура почувствовал, что в этом напоенном летним зноем дремотном мире и его нервное напряжение ослабевает.
Уборная представляла собой длинное строение, сколоченное из досок. Войдя в него, он увидел штук шесть железных бочек, наполовину вкопанных в землю. Они располагались рядком, без всяких перегородок, и на одной из них восседал какой-то человек. Есимура собирался было выскочить наружу, но, вспомнив, что и у австралийских солдат в жандармской части была точно такая же уборная, остановился в растерянности. Видимо, у австралийцев такой же обычай, как и у китайцев, - справлять нужду, сидя рядом с другими. А если так, беги не беги, ничего не поделаешь. К тому же терпеть больше не было сил. Заметив нерешительность Есимуры, мужчина засмеялся. «С непривычки странно, а потом перестаешь обращать внимание». Он улыбался, поблескивая золотым зубом, - видимо, он был добродушный малый.