Юдифь и олигофрен
Шрифт:
— Кто вы по профессии? — спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.
— Журналист, а что?
— Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля — это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.
— Какое отношение к этому имеют писатели? — осторожно спросил я.
— Они более тонкие, чем другие люди, — объяснил доморощенный философ, — поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?
— Нет, — сказал я как можно тверже.
Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который
— Не спится? — ласково спросил любитель Бодлера. — Может, дать таблетку?
— Спасибо, — отказался я, — лучше попробую сам заснуть.
— Правильно, — похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.
— Читай последнее письмо, — обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.
— Оно очень грустное, — предупредил поэт. — Может быть, лучше прочитать предпоследнее?
— Давай, — согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.
«Как нам хорошо живется, Маша, на обед картошка и компот, а на ужин гречневая каша плюс уколы в зад или в перед Помогает лихо терапия, зазубрил дословно назубок, Что я не бунтарь и не мессия, а помог электро-тро-тро-шок А врачи у нас такие, что не худо называть их честью города. Стала чище, праздничней посуда, появилась теплая вода. Пустяки, а все ж приятно глазу, все в заботах — непомерный труд Пусть у нас не все свершится сразу, — мы поймем, и нас тогда поймут А вчера сказали — на поправку дело движется, и скоро я домой попаду, как только справят справку, с обновленной чистой головой. Но в пылу восторгов и полемик я забыл про грозный пьедестал: Медный всадник — местный академик — дядя Павлов, — я о нем писал».— Ну, ты даешь, — удивился я, — с такими мыслями, действительно, нужно выписываться.
— У меня последнее письмо грустное, — начал оправдываться поэт, но замолчал, заметив вошедшего в туалет уголовника.
— Где ты был? — спросил он. — Я тебя искал по всему отделению. Какие у тебя проблемы?
— Провалы в памяти. А у тебя?
— У меня только одна проблема: надоело сидеть в тюрьме.
— Скорее всего, ты ошибся, — сказал я, — они могут держать тебя сколько захотят.
— Я могу уйти, когда захочу, — сказал он, улыбаясь.
— Врешь, — не поверил я.
— Пойдем, покажу, — кивнул головой уголовник и, подойдя к двери, легко открыл ее металлической расческой.
— Спасибо, — сказал я, — пойду погуляю.
—
Я вернулся в административный корпус, где долгое время блуждал в поисках кабинета Марка. Устав от бесплодных скитаний, я прилег на стоящий в коридоре диванчик и уснул, несмотря на электрический свет. Мне приснился Кривой, чье лицо едва просматривалось под невероятно длинными, немытыми, покрытыми перхотью патлами и густой бородой, заканчивающейся чуть ли не под глазами.
Когда мы сидели и разговаривали о французских сюрреалистах, в камеру вошли два дюжих санитара. Один из них выбил ногой единственный стул, на котором я сидел. Другой схватил Кривого и привязал его зелеными ремнями к стулу. Они достали электрические машинки, издававшие громкое жужжание, и стали его стричь. Бедняга издавал громкие вопли, ибо палачи в белых халатах вырывали целые клоки волос, быстро и ловко делая свою работу. Когда стрижка закончилась, то оказалось, что под плотным волосяным покровом скрывался не Кривой, а мой близнец. Он встал и беспрепятственно вышел из камеры, а я остался, отчетливо осознавая, что на мне висит пожизненный срок за убийство. Меня разбудил Марк, вид у него был весьма недовольный.
— Куда ты ходил ночью? — строго спросил он.
— Гулять, — ответил я спросонок.
— А ключи зачем брал?
— Отвали! — разозлился я, почувствовав головную боль.
— Дай хоть в туалет сходить.
— Ладно, — неожиданно легко согласился он, — пошли завтракать.
— Почему Кривой сидит у тебя? — поинтересовался я, когда мы выпили кофе с коньяком, съели несколько галет и с удовольствием затянулись первой сигаретой.
— Он загрыз напарника по камере.
— Не понял?!
— Набросился на одного парня и загрыз насмерть.
— Разве это возможно? — потерянно спросил я.
— Сейчас все возможно, — усмехнулся Марк. — Пойдем, поговорим с твоим невинно осужденным.
Мы вышли во двор и пошли к стоящему особняком двухэтажному корпусу. Солнце еще не успело прогреть свежий утренний воздух, и он с шумом и присвистом врывался в прокуренные легкие, заставляя дышать глубоко и увлеченно. Птицы, освоившие местные деревья, переговаривались звонкими пронзительными голосами. Я почувствовал некоторый заряд бодрости, который вскоре улетучился, как только мы вошли в здание, где душная атмосфера сразу напомнила о похмелье.
Корпус, судя по внешнему виду, был новым, но внутри пахло затхлостью. На втором этаже находились лаборатории, процедурные комнаты и кабинеты врачей. На первом этаже — многочисленная охрана, а в подвале — особо опасные преступники, проходящие психиатрическую экспертизу.
— В хорошее место ты меня привел, — сказал я приятелю, услышав его объяснения.
— Ты же сам хотел поговорить с Кривым.
— Разве? — удивился я.
— Опять амнезия? — улыбнулся Марк. — Хочешь еще кофе?
— Давай, — согласился я, обдумывая события последних суток, пробегающих в памяти смутной вереницей образов.
— Здорово мы вчера погуляли?
— Нормально, — сказал он. — Сколько раз зарекался не пить в будние дни, не помогает.
— Ты что, спиваешься?
— Проблема не в этом, — заговорщицки тихо произнес Марк. — Я тебе расскажу одну вещь, только обещай, что это останется между нами. В этом городе происходят очень странные вещи. Вот ты, например, рассказываешь про блокауты, а помнишь, как Тимура хотел пристрелить? Ты же не настолько агрессивный, чтобы убить своего друга, да еще в присутствии охраны. Я с тобой не первый раз пью.