Юг в огне
Шрифт:
– Нет!.. Нет!..
– испуганно замотал головой Захар.
– Воевать я ни за белых, ни за красных не буду...
– Воевать ты не будешь, - сказал Прохор.
– Назначу тебя санитаром в полковой околоток. Будешь там вместе с Надей и дядей Егором Андреевичем... Надя сестрой работает, а ты ей помогать будешь. За ранеными ухаживать сумеешь... Это дело тебе как раз подойдет. Не убивать, а исцелять людей будешь.
Захар задумался. Лицо его просветлело.
– Ладно, братуша. Это дело мне подойдет, верно.
– Ты давно дома был?
– Не так давно, - ответил Захар.
–
– Покель все живы-здоровы, - вздохнул Захар.
– Мать больно по нас сокрушается. А батя помутился. Вот на меня говорят, что я тронутый умом. Уж не знаю, тронутый я или нет, а уж батя так совсем тронулся разумом. Ей-богу!.. Жалко его. Поступил было он добровольно в стариковский полк супротив красных воевать... Да однова повстречался где-то с Константином и, видать, дюже поругались. Старик-то молчит, не рассказывает из-за чего. Ну, с той поры батя сам не свой стал. Из полка ушел. Костю видеть не может и разговаривать о нем не хочет. Ежели мать невзначай вспомнит Костю, так он на нее с кулаками кидается. "Молчи!
– говорит, - чтобы ты о нем ни слова не упоминала. Не сын он мне, говорит". А тебя, Проша, перестал ругать. По Надюшке заскучал... А зараз, прослыхал я, будто, как только Красная Армия стала к станице подходить, побоялся он оставаться дома, в отступ уехал...
– Ну, ладно, брат, - сказал Прохор, вставая.
– Поговорить еще успеем... Собирайся. Я сейчас пришлю за тобой подводу... Поедем...
XXIX
В эту весну половодье, как никогда, широко и раздольно разлило свои мутные, бурные воды по придонским займищам и лугам.
Как же чудесно и привольно бывает в эту пору здесь! Точно огромные зеркала, примолкнувшие, тихие, лежат воды в низинах и ложбинах, отражая спокойную голубизну далекого неба... Бесчисленные стаи диких уток хлопотливо снуют в краснотале. Голосисто звенит птичий гомон на заросших сочной зеленью островках. То там, то здесь гремят выстрелы охотников... И от каждого такого выстрела взлетывают перепуганные птичьи стаи... Задумчиво в камышах стоит на одной ноге цапля... Поджарый заяц, вздрагивая всем телом от страха, бежит сам не зная куда.
Все здесь мирно, покойно, и просто не верится, что рядом с этим тихим уголком гремят громы войны, потоками льется кровь...
Лучи закатного солнца окрашивали водные просторы багрянцем. Где-то далеко ударяет церковный колокол. Эхо летит по водной глади, все дальше и дальше уносясь и замирая...
Из-за ветвей краснотала, залитого водой, осторожно высунулась лохматая голова Сазона. Он огляделся и, убедившись, что кругом никого нет, выплыл из кустарника на каюке. Загребая веслом, он быстро поплыл к берегу. На дне каюка, на траве, лежал с забинтованной головой Конон Незовибатько и тихо стонал.
– Помолчи ты, Конон, - уговаривал его Сазон.
– Не тяни за душу... Вот зараз причалю к берегу. Может, тут наши где.
– Що ты, Сазон, со мной возишься?..
– с трудом говорил Конон.
– На який дьявол я тебе сдався?.. Все едино же помру... Зараз сбрось меня в воду, утопну и усе... Одному же тебе свободнее... а со мной сгибнешь... Ей-богу, сгибнешь...
– Помолчи ты, дьявол!
– сердился Сазон.
– А то
Незовибатько смотрел на усердно гребущего Сазона влажными глазами, тяжко вздыхал.
– Чудной ты, братику, - шептал он.
– Ей-богу, чудной... Бачь, що робишь, втору неделю со мной возишься. А за яким лешим, а?
– И, словно в бреду, бессвязно продолжал: - Я ж помню, як ваши казаки секли наших шахтеров... Ух, и секли ж, сволочи!.. Злоба у меня супротив них до сей поры на сердце лежит... А ведь ты ж тоже казак... А дывись, який!.. Дурья ты голова... Ей-богу, дурья!.. И зачем тебя маты на свит билый родила, такого дурня, а?..
– Помолчи, Конон!.. Богом тебя прошу!..
– Сердце же, Сазон, - прерывающимся голосом говорил Конон, - може зараз лопне...
Сазон аккуратно клал весло на борт каюка, заботливо наклонялся к раненому, прикладывал к его сердцу мокрую тряпицу.
– А зараз легче?
– Л... легше...
– А голова болит, а?
– Ломит... Моченьки нема...
Сазон клал и на голову Незовибатько влажную тряпицу.
– Потерпи, милок, - берясь за весло, говорил он.
– Как только До наших доберемся, так зараз же тебя в околоток положим... Там тебя, браток, доразу фершала отремонтируют...
Незовибатько тяжко вздыхал.
– Да все едино ж я, должно, умру...
– Не брешь!
– обрывал его Сазон.
– Ум-ру-у... Все мы помрем, когда время придет. А зараз умирать не гоже, надобно советскую власть отвоевывать...
– Правду кажешь, - снова вздыхал Конон.
Добравшись до берега и сойдя с каюка, Сазон осмотрелся. Вечерело. Кругом пустынно. Сазон тоскливо посмотрел на Конона.
– Есть хочешь, а?
– Ни, - слабо замотал тот головой.
– Ни хочу... Водички б...
Сазон напоил его.
– А мне, милок, ох и жрать же охота, - признался он.
– Быка б съел... Тебе б, конешное дело, зараз горячего молока.
– Ни хочу...
– Не ври! Говорю, надо молока, стало быть, надо... Но вот где взять?..
– И он снова тоскливо оглянул пустынный берег.
– Постой... Никак, кто-то идет, - сказал Сазон и присел за куст, зорко высматривая.
Пошатываясь на слабых ногах и опираясь о костыль, по берегу шел старик с пушистой белой бородой. Дед часто останавливался, нагибаясь, что-то рассматривал, срывал какие-то цветы, траву, клал в сумку, висевшую через плечо. Когда он подошел близко к Сазону, тот, выскакивая из-за куста, крикнул:
– Здорово, дедуня!
Старик от изумления и испуга даже присел.
– Испугался, дед, а?
– засмеялся Сазон.
– Ой, родимец ты мой!
– приложил желтую, морщинистую руку к сердцу старик.
– Ну и испугал же... Ты кто же такой, а?
– Как видишь, самый настоящий человек.
– Вижу... что человек... Но какой? Может, разбойник?
– А ты боишься разбойников, дед?
– А чего их бояться?.. Человек я бедный, убивать меня не за что... А ежели убьют - не побоюсь... Девяносто годков на свете живу. Пора и честь знать... А вот, по правде тебе скажу, нечистой силы боюсь... Чего ты тут делаешь-то, мил человек?..