Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги
Шрифт:
Монастырь Пруй дал свое согласие без колебаний, а затем получил известие о смерти Юлии, которое будет опровергнуто через десять лет:
«Семь месяцев прошли в ожидании приезда мадемуазель Данзас. В июне 1923 г. [56] отец Лебрю поручил нашему провинциальному приору о. Бономму передать нам следующее: „Мадемуазель Данзас получила задание составить докладную записку, которую можно было бы послать в Рим для ознакомления с положением религии в России. Она ее написала, подписала, и сумела организовать ее доставку к месту назначения. К сожалению, в Риме совершили оплошность и позволили этим разоблачительным страницам разойтись слишком широко вместе с именем их автора [57] . Об этом стало известно в России. К мадемуазель Данзас явились полицейские и допросили ее об этой докладной записке. Она во всем призналась без утайки, и ее расстреляли прямо на месте выстрелом в упор. По крайней мере так передали Генеральному магистру, а он поручил о. Лебрю донести это до нашего сведения“» [58] .
56
Дата дана неверно: речь идет о 1924 годе.
57
Речь, наверное, идет о статье 1922 года.
58
Eszer, 1994. P. 178. Также епископ д’Эрбиньи объявил в 1920 г. о смерти Л. Фёдорова «от ударов большевистских убийц» (Pettinaroli. P. 534).
Тем не менее Юлия Данзас продолжала участвовать в защите петроградских русских католиков. Ее двойник в «Наедине с собой» напоминает
Фёдоров, Цепляк, Будкевич или Жан-Батист Амудрю (кюре церкви Нотр-Дам-де-Франс в Ковенском переулке с 1908 по 1935 г., когда его выслали из СССР после того, как епископ Невё втайне рукоположил его епископом) неоднократно протестовали против конфискации ценных предметов или закрытия церквей: часовня на Бармалеевой улице была опечатана 25 ноября 1922 г., но благодаря скрытой за шкафом двери, ведущей в квартиру о. Дейбнера, прихожанам удалось спрятать предметы культа. С тех пор «кафедральным собором Российского экзарха» служила комната в квартире Юлии, а алтарь был заставлен ширмой [59] . Мессу там совершали ежедневно, вплоть до ареста о. Леонида в начале марта 1923 года. Четыре раза Юлия ходила в тюрьму его навещать, она также написала письмо в Центральный исполнительный комитет (ВЦИК), подписанное четырьмя другими католиками, с ходатайством за о. Леонида [60] . Часовня была окончательно опечатана 5 июня 1923 года. Мебель и церковный инвентарь (73 предмета) были конфискованы в присутствии Юлии Данзас, Капитолины Подливахиной, о. Дейбнера и его сына, а комната вновь стала жилой [61] . Эта кара была направлена на то, чтобы сломить русскую католическую общину, которая находилась на подъеме: в 1923 г. «ее пополнила целая группа представителей интеллигенции, начал функционировать богословский кружок, расширилась благотворительная помощь и т. д. Вся эта деятельность была прервана карательными органами» [62] .
59
Mailleux. P. 127–128 (воспоминания Ю. Данзас); Бурман. С. 500–502; Минувшее. С. 449; Шкаровский. С. 92.
60
Шкаровский. С 56.
61
Шкаровский. С. 48–52.
62
Шкаровский. С. 53.
Репрессии также обрушились на московскую общину сестер Третьего доминиканского ордена, руководимую сестрой Екатериной Сиенской (Анна Ивановна Абрикосова [63] ), отношения с которой у Юлии были далеко не безоблачные. Нам известно об этих отношениях только из статей доминиканца Амброзиуса К. Эшера, который основывается на воспоминаниях Юлии Данзас [64] (которую Эшер странно называет «сестра Истина») и о. Дмитрия Кузьмина-Караваева (см. главу VII), местонахождение которого в настоящее время не известно. Между июнем 1923 г. и началом 1924 г. Юлия четыре раза на короткое время приходила в общину А. Абрикосовой, насчитывавшую 25 сестер (из них 13 полек), расположившуюся в пятикомнатной квартире, где служили литургию по славянскому обряду с некоторыми латинскими элементами. Критика Юлии, с согласия настоятельницы, имевшей доступ к личным дневникам сестер, относилась к деспотическому характеру А. Абрикосовой (что подтверждал епископ Шептицкий), отсутствию платков на головах [65] , «ненависти» к Православной церкви (опровергаемой Д. Кузьминым-Караваевым) и вообще «сектантской обособленности». Интересно отметить, что Юлия, сама пережившая мгновения мистического экстаза (см. «Неизреченное»)*, подвергает сомнению пережитые одной из сестер экстазы, приписывая их состояние костному воспалению и напоминая о предостережениях святой Терезы Авильской молодым монахиням. Юлия относится с сочувствием к сестрам, духовно подчиненным своей матушке и ею эксплуатируемым или больным. А в письмах сестры Екатерины (Абрикосовой) не содержится никакого осуждения Юлии [66] . А. Эшер объясняет неприязнь Юлии к московским сестрам ее трудным, «шероховатым» характером и высокой культурой [67] . Может быть, о них и пишет Юлия в автобиографии 1932 (?) года:
63
Абрикосова Анна Ивановна род. в 1882 г., терцианка доминиканского ордена с 1913 г., была арестована в ноябре 1923-го, осуждена на 10 лет заключения, в котором умерла в 1936-м. Ее муж (Владимир) обратился в католичество в 1909 г., также терциарий доминиканского ордена, рукоположен в сан священника митрополитом Шептицким 31 марта 1917 г., был арестован в августе 1922 г., приговорен к смерти, затем выслан из страны в сентябре. Он жил в Риме, затем в Париже с 1924 г. до своей смерти в 1966 году. См. воспоминания о сестрах-доминиканках: https://cathol.memo.ru/vosp.
64
Данзас Ю. Абрикосовская община. Воспоминания, датированные 1937 г., написанные для митрополита Шептицкого, 26 с. Рукопись хранилась у П. Майе (P. Mailleux) (Eszer, 1994. P. 154), но в его архивах не обнаружена (в KADOC, Katholieke Universiteit Leuven). Благодарю отца Маришаля за эту информацию.
65
Сестры были одеты в черное с небольшими белыми воротниками. В праздники они переодевались в белые одежды святого Доминика (см.: воспоминания А. Новицкой. Исторический архив Лионской архиепископии (А 11/II/26). С. 12). Об Абрикосовской общине см. http://www.catholicmartyrs.org/index.php?mod=pages&page=abrikosova.
66
Eszer, 1970. P. 280, 298, 303, 309, 316, 328, 345–346.
67
Eszer, 1994. P. 154.
«Двухлетнее общение с „восточниками“ [католиками славянского обряда] принесло ей полное разочарование в них и в их будущности. С весны 1923 г<ода> она окончательно порвала с ними, была даже во враждебных отношениях с ними и осталась просто католичкой-латинкой, какой и должна была быть по рождению» (Грачёва. С. 157).
Вся деятельность Юлии в послереволюционные годы представляла собой лишь видимую публике сторону глубоко мистической и терзаемой противоречиями личности, что раскрывается в ее неизданных дневниках.
«Наедине с собой» (продолжение): «Путь исканий завершен. Я – монахиня» (1921)
В дневнике за 1921 г. задним числом анализируется разрыв, произошедший в жизни Юлии, который почти никак не предчувствовался из предыдущих страниц и о котором ее занятия (работа в Институте имени Герцена, в Публичной библиотеке, в Доме ученых, в издательстве «Всемирная литература») не позволяли догадываться. Юлия, наконец, «нашла дорогу в жизни, которую искала так давно и так страстно!» – как Святой Августин, чьи «Исповеди» уже давно стали ее настольной книгой. «Смысл жизни, наконец, найден». Юлия осознала направление пути, который должен был привести ее к отречению от мира: с ранних лет она остро ощущала тайну всемирного страдания, всегда стремилась к подвигу, это объясняет ее службу в армии, а позднее – в «воинстве Христовом»: между прочим, часто бывая при дворе, она видела своими глазами ложь под светским блеском, и это окончательно отвратило ее от высшего света.
«1 Января 1921 г.
Непривычное чувство успокоения, умиротворенное ожидание грядущего, со спокойным, ясным сознанием того, что в моей жизни совершился окончательный перелом и раскрылся, наконец, истинный жизненный путь. Истинный, конечно, не для всех, а для немногих, и в том числе для меня. Теперь мне понятно, почему я так часто чувствовала свое одиночество и отчужденность от мира, хотя сама отдавалась этому миру с таким страстным увлечением, хотя сама жила такой бурной, многогранной всесторонне богатой жизнью. Где-то в тайниках моей души всегда раздавался таинственный призыв к „единому на потребу“ [1] , хотя перестала я его слышать уже в юные годы и свою детскую мечту о монашестве вспоминала только как ребячество.
…Я ребенком была, когда детский мой сон Посещал уже призрак тревожный…Я это писала в юные годы, когда этот „призрак“ как-то рассеялся, когда не чувствовала я его больше возле себя и не слыхала более слов манящего призыва, который пыталась выразить в этой своей автобиографической поэзии.
ОПомнится, эта поэма и осталась незаконченной. Быть может, именно потому, что, хотя я старалась себя уверить, что все это лишь „ребячество“, детские грезы, с трудом воскрешаемые в памяти, – но все же где-то в глубине души раздавался неумолчно этот призыв, хотя и не воспринимаемый сознанием, – где-то таилась уверенность в истинности призвания, лишь временно забытого.
Эта уверенность ныне воскресла; этот призыв ныне
1
Лк. 10: 42.
Я знаю теперь и другое. Знаю, что можно любить жизнь и людей более горячей и чистой любовью именно тогда, когда уходишь от них. Ненависть, и злоба, и презрение кончаются там, где нет больше личной жизни, но для любви такого конца нет, ибо там, где кончается личная жизнь, начинается жизнь иная, именно в любви, ничем не омраченной. „Благословяйте, а не кляните“ [1] – это написано кажется именно для нас, уходящих от мира.
И прошлое любит особенной любовью тот, для кого нет настоящего, кто сам живет вне времени, ибо для монаха один год и двадцать лет равны, а мысль его сроднилась с вечностью. Мне понятна теперь психология средневекового монаха, занимавшегося преимущественно именно историей с любовью, так странно переплетающейся с бесстрастием.
И к грядущему особенное отношение, светлое, мирное, благословляющее, – там, где нет личных желаний и страстей, где все растворилось в одной любви и в ясном сознании, что все минует в свое время и что самого времени нет…
1
Рим. 12: 14.
1/14 Март
„Incola ego sum in terra, non abscondas a me mandata tua“ (Ps. CXVIII, 19) [2] . „Пришлец аз есмь на земли“. Сколько нового, глубокого смысла звучит в старых давно знакомых словах с тех пор, как окончательно порвалась нить личных житейских интересов и сознание все глубже погружается в отчужденность от всего мирского!.. И как странно порою, когда оглядываешься на психологию других людей, кажется то увлечение какими-то мелкими земными интересами, которое застилает перед человеческим взором единую ценность, единую реальность.
Рушатся государства, сменяются картины революционной бури, кипит борьба вокруг растоптанных святынь, мерещатся новые идеалы, ради которых опять льется и льется кровь. И на все это можно взирать спокойно, бесстрастно, как чуждый, безучастный, слегка скучающий зритель. И совсем можно бы отвернуться и все забыть – только кровь не дает уйти в себя, этот вечный кровавый туман, этот одурманивающий запах крови, отравляющий мир, этот шум кровавого потока, столько лет заливающего мир… „Libera me de sanguinibus Deus, Deus salutis meae!“ [3] Только бы прекратился, наконец, этот поток крови, только бы утих неумолчный вопль мирового страдания.
2
«Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих». Пс. 118 (119): 19.
3
«Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего». Пс. 50 (51): 16.
9 мая 1921 г.
День моего рождения. Снова „вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая…“ [4] И пока развертывается перед мысленным взором картина пережитых и выстраданных почти четырех десятков лет, неумолчно звучит в душе горький вопль Августина: „Talis vita mea numquid vita erat?“ (Conf. III. 2. 3) [5] .
Мечты, грезы, страстные влечения, страстная жажда самопожертвования, страстное искание цели, ради которой стоило бы жить, хотя бы путем вечной и ожесточенной борьбы с самой собою и со всеми своими влечениями. И это долгое, мучительное искание смысла моего существования, и неутолимая жажда истины… „O Veritas, Veritas…“ [6] „О Истина, Истина! Из самой глубины души своей, уже тогда я вздыхал по Тебе, и они [7] постоянно звонили мне о Тебе, на разные лады, в словах, остававшихся только словами, и в грудах толстых книг! Это были блюда, в которых мне, алчущему Тебя, подносили, вместо Тебя, солнце и луну, прекрасные создания Твои, но только создания Твои, не Тебя самого, и даже не первые создания Твои – первенство принадлежит духовным созданиям Твоим, а не этим телесным, хотя они и светлы и находятся на небе. Я алкал и жаждал, однако, и не их, первенствующих, а Тебя Самого, Истина, в которой нет изменения, и ни тени перемены“ [8] .
Я всегда любила „Исповедь“ Августина; она была моей настольной книгой и неразлучной спутницей (даже на войне, в казачий период моей жизни), еще в те времена, когда мое искание истины еще не вылилось в формы богоискательства, когда богоискательство еще не привело меня к католичеству. А теперь насколько еще более ценной и невыразимо дорогой стала мне эта книга, в которой каждая строка отражает какой-нибудь штрих моей души, какой-нибудь оттенок моих чувствований! Родство ли это душ? Той духовной сущности, которая „дышет идеже хощет“ [9] и может одинаково проявляться в разные времена, в разные тысячелетия, в разных житейских условиях. Или лучшим и неопровержимым доказательством реальности вечно искомой Истины служит именно то, что искание ее приводит к тем же путям, что призывы ее слышатся в одинаковых почти выражениях? „Се, стою у двери и стучу…“ [10]
Стук услышан, дверь сердца отперта. И жизнь озаряется
Но цель еще не достигнута, а лишь намечена. И вся моя жизнь сейчас – неудержимое, бурное влечение к этой цели, к той пристани, где найдет, наконец, душа успокоение и умиротворение, к той монашеской келье, куда влекло меня с юных лет странное, иногда мне самой непонятное призвание. И знаю я, что теперь разгадана мною тайна этого влечения и что в нем всегда был смысл моей жизни, хотя этот смысл так часто от меня ускользал…
Oro, fiat illud, quod tam sitio… [11]
4
Апухтин А. «Мухи» (1873).
5
«Такова была жизнь моя, Господи: жизнью ли была она?» (Блаженный Августин. Исповедь / Перев. М. Е. Сергеенко. СПб.: Наука (Литературные памятники), 2013. С. 32 (Ч. III, II, 4).
6
Здесь Ю. Данзас приводит большую цитату из «Исповеди» Бл. Августина (указ. соч. C. 35; Ч. III, VI, 10) на латинском языке, которую мы даем в переводе.
7
Речь идет о манихеях.
8
Иак. 1: 17.
9
Иоан. 3: 8.
10
Откр. 3: 20.
11
«Прошу Тебя, да исполнится то, чего я так жажду» (гимн св. Фомы Аквинского, 1264 г.).
16 Июля 1921 г.
Душа поет… Много еще грязи на ней и вокруг нее, а все же где-то в глуби души радость буйная поет, точно жаворонок в весенний день. Наконец-то, найден смысл жизни, наконец-то, есть цель стремлений, „желаний край“ [12] . И даже неизбывная доныне тоска перед мировым страданием растворяется в благодарности Тому, Кто „безвестная и тайная премудрости явил ми“ [13] , Кто дал мне уразуметь мировую скорбь для того, чтобы и мое ничтожество, мой невесомый атом сил нашел себе применение в борьбе с гнетом этой скорби, в борьбе с миром ради мира, в вечной борьбе с тьмою озлобленного невежества за озарение мира светом просветляющим, Светом Неугасимым!
12
См. «Молитву» («О Боже, душ Творец бессмертных…») Г. Р. Державина.
13
Пс. 51 (50): 8.