Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги
Шрифт:
В июне 1932 г. польская дипломатия стала предпринимать «шаги для окончательного освобождения» Юлии Данзас в рамках обмена 18 польских священников [58] . Записка на французском языке без подписи (Рим, 3 июня 1932 г.) из Ватиканского архива Комиссии «Pro Russia» подтверждает участие М. Горького, Е. Пешковой и польской миссии в Москве в хлопотах об освобождении Ю. Данзас:
«При посредничестве госпожи Пешковой-Горький [Pieszkowa-Gorki], делегатки польского Красного Креста в России, Польская миссия в Москве предоставила субсидию и снабжала госпожу Юлию Данзас в течение 8 лет, которые она провела на Соловецких островах.
Писатель Максим Горький, муж госпожи Пешковой-Горький, хлопотал об освобождении госпожи Данзас перед советскими властями, в знак признания ее высокого интеллектуального уровня и ее научных трудов в области истории и религии.
Тем не менее советские власти категорически отказались разрешить госп. Данзас отправиться за границу, очевидно, боясь, что она опубликует свои впечатления и воспоминания о восьмилетнем пребывании на Соловецких островах. Несмотря на то, что в последние годы госп. Данзас, по-видимому, принадлежала к привилегированной части узников этих островов, она потеряла все свои зубы и одна ее нога подверглась сильному поражению.
В настоящее время, благодаря вмешательству М. Горького, госп. Данзас будет иметь возможность посвятить себя научной работе в маленьком городе Южной России.
Дабы избежать
58
Pettinaroli. P. 673–674.
59
AA.EE.SS., IV, PCPR Sc. 9. Fasc. 62. F. 8–9. Благодарю В. Кейдана за предоставление мне этого документа.
15 августа епископ Невё написал: «Вдобавок польская папская миссия добилась досрочного освобождения мадемуазель Данзас, мадам Абрикосовой [60] (по моей просьбе) и еще одного человека» [61] . К дипломатии добавили финансовые средства: брат Юлии, Жак, эмигрировавший в 1918 г., в то время музеолог в Берлине, должен был выплатить «выкуп» в размере 20 000 франков [62] . Видимо, именно на это «предприятие» брата Юлия и намекает в письме к Екатерине Пешковой, участвовавшей в переговорах, длившихся восемнадцать месяцев [63] .
60
Анна Абрикосова была освобождена 9 августа 1932 г., но снова арестована в 1933-м и умерла в тюрьме в 1936 году.
61
Wenger, 1987. P. 333.
62
https://cathol.memo.ru/KNIGA/Da#s.
63
Отец Амудрю пишет, что «мадам Пешкова всегда была очень добра, когда могла, к заключенным католикам».
В начале марта 1934 г. [64] пережившая ГУЛАГ терцианка доминиканского ордена приехала в Берлин.
VII. Во Франции: советолог и специалист по истории русской религиозной мысли (1935–1939)
По приезде в начале марта 1934 г. в Германию, где ее принял брат Яков, Юлия написала на французском языке три важных документа:
– автобиографию (curriculum vitae, мы ее цитировали в хронологическом порядке в начале предыдущих глав), датированную 9 марта 1934 года;
64
Или в декабре 1933 г. (Шкаровский М. В., Ю. Н. Данзас: долгий путь из «Северного Рима» в итальянский Рим // Милано Андреа, Талалай М. Г. (сост.), Россия – Италия: академический диалог XVIII–XXI веков. СПб.: Алетейя, 2022. С. 335).
– исповедь соискательницы права на поступление в орден доминиканцев, датированную 20 марта 1934 г., в трех частях: «Кто я такая», «Чего я могу бояться» «На что смею надеяться», приведенную в начале второй части книги;
– очерк «Восемь лет заключения в России», датированный 7 апреля 1934 г., который будет пересмотрен и расширен для публикации в январе 1935 г. в издательстве «Sept» под названием «Красная каторга» и который мы приводим во второй части вместе с разночтениями с первой версии.
Первые два текста свидетельствуют о твердом намерении Юлии полностью стать доминиканской монахиней: ведь о. Амудрю сказал ей, что ее прошение о приеме «во второй орден в Риме» было удовлетворено.
Повествование о ее восьмилетнем заключении написано по просьбе священника французского посольства в Берлине, доминиканца отца Поля Менна (Menne, 1971–1936), передавшего просьбу Папской комиссии «Pro Russia» [1] . Эта комиссия собирала свидетельства о мучениках веры в советской России «с агиографической и мемориальной точки зрения» [2] и, похоже, была скоро уведомлена об освобождении Юлии.
1
См.: Pettinaroli. P. 780. Комиссия также хотела получить отчет об участии Юлии в «группе терциарок доминиканского ордена восточного обряда и историю возникновения этой группы». Возможно, речь идет о воспоминаниях Юлии (по-русски) об «Абрикосовской общине», на которые ссылается Eszer, 1970, но которые так и не были найдены. О Комиссии «Pro Russia», основанной в 1925 г., возглавляемой тогда владыкой д’Эрбиньи, а де-факто под управлением Доменико Тардини, см.: Pettinaroli. P. 368–380, 566–582, 612–615.
2
Pettinaroli. P. 779.
В монастыре Пруй: «самоубийство духовное» и интеллектуальное
Монастырь Пруй, как мы видели в главе V, с 1923 г. был уведомлен о желании Юлии туда поступить. Но сперва ей отказали в визе из-за отсутствия надлежащим образом оформленного приглашения. Брат достал Юлии гарантию финансового обеспечения от родственников в Париже, и это позволило ей получить визу на шесть месяцев. Яков Данзас предоставил Юлии недостающие ей необходимые вещи и билет на поезд [3] .
3
Бурман. С. 708.
Сестра Мари Тома (она умерла в 1967 г.) – такая же, как и Юлия Данзас, послушница в монастыре Пруй, впоследствии ставшая его настоятельницей, – оставила воспоминания о Юлии, опубликованные А. Эшером в 1994 году. Вот как она описала прибытие в монастырь Юлии, которую считали погибшей:
«В октябре 1933 г. наставница послушниц, желая привлечь новых кандидаток в послушницы, задумала провести девятидневный молитвенный обет в память Юлии – ведь Юлия погибла как Исповедник веры. И послушницы принялись молиться, усердно поминая „достопочтенную Юлию“. Вскоре после молитвенного обета прибыло письмо из Берлина, датированное 1 апреля 1934 г., и оно было от …Юлии Данзас!!! Воскресшей? Нет, вышедшей из концлагеря и покинувшей Россию. Ее не расстреляли, как нам передал Преподобный Генеральный магистр. Ее приговорили к нескольким годам одиночного тюремного заключения, затем выслали в Сибирь, откуда она освободилась, благодаря ходатайству Максима Горького, которому она была нужна. Опять же, благодаря ему и его жене, Юлия получила разрешение на
Чувствуется, что годы тюрьмы оставили на ней свой след; часто, когда она разговаривает с матерью-наставницей в зале послушниц, мы замечаем, что на ее лице ничего не движется, оно кажется застывшим… ни один мускул не дрогнет, ни одного движения губ… она нам сказала, что так она говорила в тюрьме.
С трогательной готовностью она пытается браться за труды послушничества… кроме шитья, к которому она питает стойкую антипатию [5] ! Во все она привносит толику оригинальности… отправляется подметать, держа метлу на плече, как солдат ружье! Но вскоре становится очевидно и ей, и нам, что тихая монастырская жизнь не для нее, не такая жизнь уготована ей Богом. Она испытывает потребность свидетельствовать о своем опыте, ей требуется интенсивная интеллектуальная жизнь, чтение лекций, написание книг. Личность исключительная и поистине вне всяких рамок! Наставница послушниц, женщина благожелательная, предоставляет ей полную свободу предаваться в келье своим занятиям. Но главный враг Юлии, который никогда не встречался ей в тюрьме, – это колокол. Этот ужасный колокол, который без предупреждения прерывает ее в момент самого интенсивного интеллектуального труда! Ведь она дошла до того, что однажды нам сказала со смехом, что „жизнь в монастыре страшнее, чем в одиночной тюремной камере“! „По крайней мере, в тюрьме она могла располагать своим временем как хотела и …там не было колокола!“ [6] ».
4
См.: Красная каторга.
5
Eszer, 1994. P. 175.
6
Eszer, 1994. P. 178–179.
Юлия считала проведенные в монастыре пять месяцев «духовным и интеллектуальным самоубийством». Она пишет князю П. М. Волконскому [7] : «Мне здесь совершенно нечего делать, при том, что, помимо богослужений, здесь нет ни малейшего занятия, хоть сколько-нибудь умственного, одно дамское рукоделие, для которого я так же создана, как и вы! По счастью, настоятельница весьма любезна, ее это недоразумение забавляет, и она ищет выход» [8] .
7
Князь Волконский Пётр Михайлович (1861–1947) – один из основателей Общества ревнителей единения Церквей, эмигрировал после революции, принял католичество в Константинополе, работал архивистом митрополита Шептицкого (1931–1937), умер в Париже.
8
Бурман. С. 710.
Юлия написала епископу Слоскансу, который после освобождения в 1933 г. стал ректором Рижской семинарии, с просьбой помочь ей поступить в «более активный» монастырь. Но епископ Слосканс счел, что она не создана для монашеской жизни и должна работать «на русской ниве». Это было именно то, чего она хотела, как она писала князю Волконскому:
«Владыка Слосканс – несомненно, святой человек, и потому его рекомендации для меня особенно ценны. Только он ошибается, когда говорит, что я вообще неспособна вести монашескую жизнь: да, он знал меня, но давно, а сейчас он не понимает, какие глубокие изменения произошли в моем характере из-за моего длительного заключения, после четырех лет, проведенных в одиночной камере, и т. д., не говоря о презрении к людям. Я искренне желала покинуть мир, и я ясно вижу, что меня полностью бы удовлетворила монашеская жизнь, если бы в ней нашлось хоть немного уединения и немного меньше материальных занятий. Но, по-видимому, даже к лучшему, что я попала в такую невыносимую атмосферу хозяйственных хлопот простых женщин и что я не могу ни на мгновение поддаться гипнозу уверенности в том, что мое духовное самоубийство в виде приспособления к такой нелепой обстановке было необходимо для Бога и для людей [9] .
9
Бурман. С. 710–711. Сохранилась ли эта переписка Ю. Данзас с князем П. Волконским (по-русски)? Мы не нашли никаких следов.
Я чувствую зов Господа, чувствую, что я Его рассердила своими поисками покоя, но последнее время я знаю, что мне делать. […] Главное – это суметь выбраться отсюда; я здесь, как птица в клетке, отрезанная не только от мира, но и от Церкви. Так как мы не ходим в церковь, мы не видим богослужений, мы слышим их только через двойную решетку и плотный черный занавес. Мне, которая издавна посвятила себя Священной чаше, так тяжко не видеть ее, хотя бы издалека!
Из практических возможностей здесь нет ничего, разве что огромная жажда отдать свою жизнь. У меня всего лишь одно платье, в котором я выйду за ограду монастыря. Я была бы счастлива уйти пешком, но в наше полицейское время это немыслимо. Удостоверением личности мне служит советский паспорт, что вызывает подозрительное ко мне отношение!
И тем не менее, несмотря на все эти препятствия, я, бедная старуха, однако убеждена, что пройду мой путь до конца. Как велика и радостна вера! Как же не надеяться отдать свою жизнь и душу, чтобы открыть эту радость веры и другим!
Без ложного стыда могу сказать, что меня можно было бы использовать так, чтобы с лихвой покрыть скромные расходы на мое существование в монастыре, хотя бы использовать мое умение писать на нескольких языках и мое глубокое знание Русской церкви.
Например, меня можно было бы нанять как церковную старосту или уборщицу, пока не появится возможность использовать меня для умственного труда. Лишь бы хватило, чтобы платить за крышу над головой и корку черного хлеба, все остальное – ненужная роскошь. А поддерживать порядок в церкви и в алтаре принесло бы мне огромную радость и гордость» [10] .
10
Письмо от 31 июля – 5 августа 1934 г. к П. М. Волконскому, Бурман. С. 713.