Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги
Шрифт:
И, наконец, стоит упомянуть тот созерцательный мистицизм, который также принято считать неотъемлемым признаком русской национальной души. Здесь речь идет уже не о переносе пережитков прошлого, а о необоснованном смешении двух религиозных течений, которые прежде четко отличались друг от друга. Мы видели, что в прошлом существовала мистика религиозного государства, идеологическое наследие византийско-римского мира. Именно из этой мистики, пронизывающей все отношения между человеком и обществом, и развилось постепенно национальное самосознание, в дальнейшем секуляризировавшееся вместе с государством. Но наряду с этим идеологическим течением, одновременно и религиозным, и общественным, существовало и другое, тоже унаследованное от Византии и представленное восточным монашеством. Нам не нужно напоминать здесь, что монашество на Востоке развивалось именно как отрицание идеала древнего Града, ставшего земной оболочкой небесного Царства. Созерцательный и суровый мистицизм, которым питалась монашеская жизнь, был противоположен такому идеалу и не признавал никакой земной связи, никакого приспособленчества к падшему миру, никакого иного представления о человеке, кроме как о паломнике мира иного. То, что такая мистика, столь враждебная к миру, не помешала монастырям играть первостепенную роль – роль в культурной, а часто и в политической деятельности – как в византийском мире, так и в России, это неоспоримый исторический факт, но объясняется он внешними обстоятельствами, обусловившими ход истории. По сути, противопоставление между понятиями христианского Града и Царства «не от мира сего» всегда оставалось неким неустранимым ядром, хотя и оказывалось часто размытым и вытесненным в область бессознательного.
Такой ответ можно дать тем, кто говорит о смысле церковности, якобы изначально присущем русской религиозности. Идея Церкви и ее роли в мире была достаточно хорошо усвоена, пока она была связана с теократической идеологией (которая и была, как мы знаем, истоком и колыбелью любого христианского общества). Но по мере того, как это идейное основание отдалялось и искривлялось в русском сознании, и представление о Церкви становилось расплывчатым и подверженным колебаниям. Сохранилось же из всего этого в веках, хотя часто и в подсознательном виде, именно представление о сущностной связи между Россией и ее Церковью. Отсюда и такой религиозный патриотизм, который так сильно привязан к внешним формам религиозного культа. Что же касается вероучительного содержания этих форм, то оно не было достаточно уточнено, что и допускало возникновение самых серьезных отклонений (о чем свидетельствует многочисленность русских сект). Не стоит видеть в этой неточности следствие мистических состояний, безразличных или даже враждебных к точным формулировкам: это, повторим, современная точка зрения. Еще менее того можно допустить, что такой неопределенный мистицизм будет отличительной чертой национального характера. Там, где учение Церкви было ясно понято и принято вместе с желанием к нему приспособиться, там такое приспособление совершалось в самых четких формах, что доказывает пример раскольников (не стоит забывать, говоря о них, что речь здесь идет о значительной части русского народа, самых чистокровных русских с расовой точки зрения). Противники обвиняли их в том, что они впадают в казуистику из-за упрямой привязанности к точным дефинициям. Для остальной части народа безразличие к церковному вероучению проистекало не из инстинктивного отвращения к догматике, а просто из интуитивного понимания Церкви всего лишь как основы общественного строя, как данности, которую национальный разум принимал, не пытаясь в нее углубляться. Мистическая жизнь, даже в монастырях, всегда была участью лишь некоторых избранных душ – она никогда не была уделом толпы, и это не только в России. Поэтому не нужно путать религиозный патриотизм, прочно укоренившийся в русской почве, с мистическим порывом к надземному граду. Такой порыв составляет самую сущность христианского мистицизма на всех широтах; в нем нет ничего специфически национального, он будет, наоборот, отрицанием национализма, в котором центральное место занимает биологический фактор.
Если русский современный национализм порой выражается формулами мистического языка, то это всего лишь литературные заимствования, прикрывающие мировоззрение, глубоко отличающееся от того, каким оно было в прошлом. Это можно утверждать, никоим образом не старясь тем самым очернить серьезное усилие мысли в ее стремлении к синтезу прошлого и настоящего. Но мы полагаем, что такой синтез невозможен, пока остается смешение фундаментальных понятий государства и нации. Лишь поняв, чем первое из этих двух различных понятий было для русской души в самом начале ее развития, и можно проследить нить ее эволюции, приведшей к современному национализму. И, лишь встав на такую точку зрения, мы сможем смело говорить о смысле церковности, в которой по сути нет ничего партикуляристского, но которая, наоборот, всеми своими корнями окунается в прошлое, общее для всего христианского мира! Именно в этом смысл кафоличности, который был искажен в России, как и везде, поскольку распад всемирной империи, с которой Церковь соединила свою судьбу, неизбежно привел и к расколу идеала христианского Града и клочки его каждая страна приспосабливала к своей собственной исторической судьбе. Но, вместо того, чтобы заниматься пессимистической констатацией противоположного тому, что отрицается таким расколом, нужно вглядеться в соскальзывание современного национализма к бездуховному расизму как к пределу его эволюции, что показывает, к чему приводит ложная и оторвавшаяся от своих корней идеология. Возврат к корням станет переносом на уровень выше, на тот уровень, который предначертан христианским идеалом, единственным подлинным синтезом всех духовных сущностей, как индивидуальных, так и коллективных.
Заступничество Богоматери в русском благочестии
Эта неопубликованная рукопись на французском языке, вошедшая в рукописный сборник статей Юлии Данзас, собранный для «Общей истории религий» [8] , хранится в архиве Доминиканской провинции Франции, в досье «Истина». Она является докладом на мариологическом конгрессе в Париже 28 февраля 1938 года.
Как добросовестный историк религий, Юлия Данзас рассматривает почитание Богородицы в свете реминисценции языческого культа поклонения матери-земле и следов византийского монофизитства, объясняющих отказ от почитания Младенца Иисуса и «культ Матери-Заступницы, почти оторвавшейся от человеческой реальности Марии», почитание, «которое в некотором роде обожествляет Марию, затемняя в Ней тем самым Ее человеческий характер». Юлия показывает особенности почитания Богоматери в православии, будь то в иконографии или в свадебных обрядах, и, наконец, его вырождение в хлыстовстве. Она завершает статью пожеланием, чтобы диалог между православными и англиканами не привел к ослаблению почитания Богородицы в православии, и предлагает проводить под знаком молитвы к Богоматери всю работу по единению Церквей, «в радостном убеждении, что здесь общение в молитве возможно уже сейчас, еще до наступления окончательного и полного единства». Примечания к статье даны автором книги, а не автором статьи. Перев. Н. В. Ликвинцевой.
8
Histoire generale des religions, T. III. Paris: A. Quillet, 1947.
Говорить о русском благочестии – значит в первую очередь говорить о том страстном и напряженном благоговении, с каким русское христианство всегда относилось к Пресвятой Деве. В России, может быть, больше, чем где бы то ни было еще, почитание Богородицы стало центром, сердцевиной религиозного чувства и христианской жизни.
Это, как мы знаем, непосредственное наследие Византии, духовной дочерью которой и стала Россия. На византийском Востоке термин этот – Богоматерь – Theotokos – был не только самым нежным словом в словаре христианина, – порой он приобретал значение воинственного клича в той грандиозной
9
Несторий – патриарх Константинопольский с 428 по 431 г., осужденный Эфесским собором, стоял у истоков несторианства, утверждавшего наличие двух различных лиц во Христе и признававшего Марию не Богородицей (Theotokos), а Христородицей (Christotokos). В 1994 г. общее христологическое заявление, подписанное папой Иоанном-Павлом II и главой Апостольской Соборной Ассирийской Церкви Востока, положило конец несторианским спорам.
«Пресвятая Богородице, спаси нас!» Это молитвенное обращение вот уже девять веков непрестанно поется Русской Церковью; это молитва, которая срывается с уст каждого русского в любой момент его жизни. Обратим внимание на форму этого обращения. Это не молитва о заступничестве в прямом смысле этого слова, это не ora pro nobis [10] Латинской Церкви. Это прямая просьба о спасении к Той, которая может его даровать, к Той, которая является Матерью не только Ее божественному Сыну, но и всему человечеству. Верующий приходит к Ней, как ребенок приходит к собственной матери, с тем же доверием к Ее материнской любви, таинственным образом всемогущей.
10
Молитесь за нас (лат.).
Речь здесь идет не о богословской теории, а о том, как русский христианин, не слишком искушенный в богословии, понимает (часто даже не зная, как это определить) свое почитание Богоматери. И, чтобы понять мировоззрение, которым такое почитание вдохновляется, нужно попытаться проанализировать те различные элементы, из которых оно состоит.
Прежде всего тут налицо непосредственное влияние прекрасной византийской гимнографии, добравшейся до Руси уже на языке, доступном даже неграмотному человеку. Все эти песнопения несравненной красоты, обращенные к Марии, куда величайшие поэты Византии переплавили сокровища своего мистического опыта, русские получили в великолепном славянском переложении и теперь веками с упоением их повторяют; они зачарованы ими с детства, они у них в сердце и на устах на всем протяжении жизни. Именно эти песнопения освещают и дают глубокий смысл молитве «Пресвятая Богородица, спаси нас!», молитве, которую русский ребенок выучивает наизусть еще на коленях у матери и которую бормочет, не пытаясь ее понять. Молитвенное обращение к божественному Материнству предшествует сознательному христианскому чувству: оно не вывод из него, а источник вдохновения для него. И на этих, уже заложенных, основаниях и строится пламенное почитание, выраженное прекрасной литургической поэзией [11] .
11
Литургическая поэзия была темой доклада Юлии в Союзе вселенской мудрости (см. выше, гл. 5).
Тут нужно вспомнить, что почитание Богородицы было в Византии особым аспектом местного культа. Древняя столица Восточной империи находилась под особым покровительством Богоматери, Theotokos. Именно здесь рождается прямое молитвенное обращение – «Пресвятая Богородица, спаси нас!», – потому что это было выражением несокрушимого доверия к этой Небесной Заступнице посреди тех опасностей, что почти беспрестанно обрушивались на имперский Град. И именно этот местный культ, наполненный ревностным отношением к всепочитаемой и всемогущей Защитнице, Россия узнала уже в самом начале своей христианской жизни. Переданный как самый драгоценный дар византийского наследия, он становится для всей России своим, национальным культом. Не было ни одного русского города, в котором не было бы храма, посвященного Богоматери; как правило, это главный храм, главный собор во всех исторических центрах русской жизни – сначала в Киеве и Новгороде, позднее в Москве, затем в Санкт-Петербурге. В силу исторических обстоятельств Россия несколько раз меняла свой политический центр, и всякий раз место, посвященное Богоматери, сразу становилось ее сердцем. В Киеве, в первом большом соборе, построенном в России, стена, украшенная грандиозным образом Богоматери Оранты, теперь всегда называется «стеной нерушимой», и народная легенда говорит, что Россия жива будет до тех пор, пока стоит эта «стена». В Новгороде и Москве главный собор называли «домом Пресвятой Богородицы», и от этого стали так называть и всю Московскую Русь. Русские армии веками, защищая свои границы, которым всегда грозили внешние враги, защищали «дом Пресвятой Богородицы», о чем говорит их военный клич. Мы уже сказали: это местный культ, распространившийся на всю страну, впитавший в себя идею родины-матери. И так же, как образ Путеводительницы армий (Одигитрии) несли во главе византийских войск, иконы Богородицы сопровождали русские армии, а после побед именно вокруг них совершались благодарственные молебны. Территориальные завоевания, беспрестанно расширявшие Российскую империю, понимались как увеличение удела Богородицы.
Не вдаваясь в подробности, скажем хотя бы об одной черте, раскрывающей особенности этого мариологического культа. Задолго до обращения Руси в христианство, в один из тех тяжелых моментов, когда Византия призвала Небесную Заступницу, чтобы спасти город и империю от внезапного натиска врагов, люди уверовали, что Богородица, Theotokos, воспарила над Градом и покрыла его Своим омофором; победа, которая сразу за этим последовала, стала считаться чудом, а в память об этом заступническом видении Богородичный праздник был вписан в византийский календарь. Но никогда в Византии праздник этот не достигал такого размаха, какой позднее приобрел он в России. Этот праздник Покрова Пресвятой Богородицы, приходящийся на 1 октября, оставался и остается для русских одним из важнейших праздников годового круга, праздником народным и национальным, которому повсюду посвящены бесчисленные храмы. Это был день, когда всякий русский человек, каждый по отдельности и народ в целом, испытывали радостную уверенность в том, что находятся под особой защитой Матери Человечества.
Это ревностное и глубокое почитание Богородицы отмечали все, кто изучал религиозную жизнь на Руси, и порой задавались при этом вопросом, так ли уж это почитание православно, как принято считать. Возникал вопрос, не лежат ли в основании этого экзальтированного культа смутные отголоски очень древнего языческого культа, широко распространенного некогда у славян, – культа плодородной Матери-Земли, Всеобщей Матери. Очевидно, что культ этот был некогда основой славянского язычества, малоразвитого и ограниченного почитанием элементарных природных сил. Возможно, что понятие Всеобщей Матери имело к этому какое-то отношение в самом процессе формирования религиозной мысли, которая так мощно вобрала в себя почитание Матери Христа, Матери всего человечества, поскольку Она Матерь Богочеловека. Мы не будем останавливаться здесь на этих соображениях, потому что знаем, что всегда и повсюду можно обнаружить в народном религиозном сознании пережитки верований, которые древнее, чем само христианство; мы также знаем, что повсюду христианство преображало те смутные интуиции, которые предшествовали Откровению, одухотворяя их. Как у всех стран, принявших христианство, и у Руси было собственное прошлое, с его туманными устремлениями, которые христианство осветило сияющим светом; достаточно лишь мимоходом об этом вспомнить. Но что нас интересует в первую очередь, это тот факт, что византийское христианство, которое впитала Россия, могло повлиять в некоторых отношениях и на русскую духовность в том смысле, что в ней стал преобладать культ Матери-Заступницы, почти оторвавшийся от человеческой реальности Марии.