Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги
Шрифт:
Автору данной статьи довелось повидать Распутина в это время, еще до того, как двор удостоил его своей благосклонностью, в одном из петербургских салонов. Туда специально пригласили людей, интересующихся религиозными вопросами, чтобы они могли посмотреть на «святого мужика». Честно сказать, в тот вечер он не произвел особого впечатления. У него это был один из периодов упадка, и, кроме того, он был смущен, напуган светской средой, к которой еще не успел привыкнуть. Но вокруг него уже толпились приверженцы; некоторые дамы находили его «очень интересным», при том что он едва мог пробормотать несколько неуклюжих фраз, явно пытаясь сказать что-нибудь душеспасительное, но сбиваясь в: «Бог благ… Он любит тех, кто благ… Он не любит тех, кто не благ» и т. д.
Но уже тогда слышны были шепоты: «Ах, если бы его увидела императрица, он ей определенно понравился бы». Она его еще не видела, но все уже знали – а теперь делают вид, что забыли, – как притягателен был для государыни этот тип «смиренной народной святости»; знали, что уже несколько таких «святых» или «простачков» проникли во дворец и что царица любила беседовать с ними, что в ней вызывала глубокое восхищение смиренная и пламенная вера человека из народа. Столько людей все это знали, и все же несколько лет спустя все это позабыли, возмущаясь присутствием Распутина во дворце, и притворялись, что не понимают,
Нашла же она в нем то, что уже искала в других людях того же типа. Только ни один из них прежде не мог оказать на нее такого воздействия, потому что то, что у нее самой прежде было лишь смутной религиозной наклонностью, теперь, когда появился Распутин, стало навязчивой идеей, к которой привели обстоятельства, изменившие ее собственную психику.
Вот об этих ее изменениях мы теперь и поговорим.
За десять лет до первого появления Распутина в салонах Санкт-Петербурга столичное общество взволновали известия сначала о серьезной болезни императора Александра III, а затем объявление о предстоящей помолвке великого князя, наследника-цесаревича, с принцессой Алисой из Гессена. Болезнь императора и последовавший затем упадок его здоровья придавал этой помолвке исключительное значение, выдвинув внезапно на первый план молодого великого князя, с которым до того обходились почти как с ребенком, и молодую женщину, которой предстояло разделить его судьбу.
Принцессу Алису не знал никто, кроме самого близкого круга при дворе – тех, кто имел возможность ее видеть во время ее двух краткосрочных визитов в Россию, когда она навещала свою старшую сестру, великую княгиню Елизавету (вышедшую замуж за великого князя Сергея, младшего брата Александра III). О ней не знали тогда ничего определенного, кроме того, что она была очень красива, и при этом с самого начала к ней относились с некоторой долей недоброжелательного предубеждения. В Санкт-Петербурге и за его пределами смеялись над злой эпиграммой-четверостишием о «гессенской мухе», которая вот-вот нападет на русскую пшеницу [8] . Прозвище «гессенской мухи» так навсегда и приклеилось к будущей императрице. Шептались также, что ее будущий муж не испытывал к ней ничего, кроме отвращения, что женился он на ней только из послушания отцу и т. д. На самом же деле ее помолвка была, наоборот, завершением долгой любовной истории, начавшейся, когда будущие супруги были еще детьми шестнадцати и двенадцати лет. Молодой великий князь десять лет мечтал о счастье назвать принцессу Алису своей спутницей жизни; подтверждением тому служит его дневник. Что же касается юной принцессы, то в ней сильное влечение к будущему мужу боролось с отвращением, которое ей внушала мысль о необходимости смены вероисповедания в случае брака с наследником российского престола. Глубоко верующая, она не могла считать простой формальностью обряд конфирмации в протестантской религии, и ее смущала необходимость отказаться от веры, которой она присягнула. Любовь к своему жениху и уговоры всей семьи с трудом одержали победу над этим смущением. Но, как только решение было принято, она тут же с радостью отдалась своей прекрасной мечте о победе любви, обменялась с женихом самыми нежными признаниями, и ее едва ли заботили глупости, которые сочиняли в салонах Санкт-Петербурга о предстоящей свадьбе.
8
«Гессенская муха» – в русском языке народное название насекомого-вредителя, опустошающего злаковые поля (научное название Cecidomya destructor Say) (прим. Юлии Данзас).
Если мы и упомянули здесь об этих религиозных сомнениях принцессы, то лишь потому, что они показывают, насколько глубокая и искренняя вера определяла собой ее мировоззрение даже на заре ее жизни. Гораздо позднее, в одном из последних писем к супругу, написанном во время Великой войны, она говорила о себе так: «…вера и религия играют такую большую роль в моей жизни. Я не могу просто к этому относиться… И также любовь к Христу!..» [9] . Эта любовь ко Христу – сначала принцесса приобщалась к ней через свое протестантское воспитание. Христианство представлялось ей тогда прежде всего религией долга, трезвой и суровой. Именно это высокое представление о нравственном долге и заставляло ее с таким отвращением думать об акте отречения от прежней веры; что же касается Русской Церкви, дочерью которой ей предстояло стать, то о ней она тогда не знала ничего конкретного. Сразу после помолвки к ней из России приехал священник, которому было поручено научить принцессу православному вероисповеданию. Это был протоиерей Янышев [10] , окормлявший в России царский двор, – человек высокообразованный и очень уважаемый, но пропитавшийся протестантскими идеями (весьма распространенными седи высших чинов русского духовенства) и горячий сторонник объединения православия со «старокатоликами» и англиканами. Двадцать лет спустя [11] императрица говорила автору этих строк: «Когда отец Янышев посвятил меня в православие, он заверил меня, что между православием и протестантизмом нет существенной разницы: лишь позже я поняла тот новый мир, что открылся предо мною, столь прекрасный, столь сияющий. Вы, те, кто рос внутри мистической религии, вы не можете понять, что чувствует человек, когда открывает это для себя!»
9
Письмо от 8 апреля 1916 года (прим. Юлии Данзас).
10
Янышев Иоанн Леонтьевич (1826–1910) – священник русской миссии в Висбадене и Берлине между 1851 и 1864 гг.; с 1866 по 1883 гг. ректор Санкт-Петербургской духовной академии и основатель «Церковного вестника», официального журнала Синода (1875); начиная с 1883 г. духовник царской семьи, доктор богословия (1899), защитник дела старокатоликов с 1874 г., член Синода с 1905 года.
11
Летом 1914 года, незадолго до начала войны (прим. Юлии Данзас).
Несчастье было как раз в том, что такое открытие должна была сделать экзальтированная душа, склонная следовать за собственными порывами вдохновения, без надежного духовного руководителя, который мог бы вовремя предупредить ее о подводных камнях мистицизма.
Но в тот момент до серьезных нравственных потрясений было еще далеко. Однако даже
В царском манифесте, возвестившем, по обычаю, русскому народу о кончине его государя и о воцарении нового императора Николая II, новый монарх заявил, что отныне титул наследника престола временно переходит к его младшему брату до тех пор, пока «Бог не благословит» предстоящего брачного союза царской семьи рождением сына. И сразу же нашлись люди, пустившиеся в насмешки: «Бедная Алис окажется в весьма глупом положении, если вместо мальчика родится девочка!» Девочек у нее родилось четыре! Возвещенного в манифесте и столь страстно желаемого сына пришлось ждать целых десять лет.
Свадьбу следовало сыграть как можно скорее. Решили, что празднование состоится в Санкт-Петербурге сразу после похорон усопшего монарха; новый царь и его невеста сопровождали похоронную процессию, в которой через всю Россию везли тело Александра III. В составе этой процессии и совершила царская невеста свое «радостное прибытие» в столицу под приспущенными флагами и траурными облачениями, под звук похоронных маршей и траурный перезвон колоколов… Не прошло и недели, как траур при дворе был снят на один день, чтобы поспешно перейти к свадьбе. А на следующий день новобрачная вновь должна была надеть траурную одежду, и первый выход молодоженов был визитом к едва законченной гробнице.
Невозможно обойти вниманием эти обстоятельства прибытия императрицы Александры в Россию, потому что произведенное ими впечатление не могло остаться без последствий… Даже не слишком страдающие суеверием люди не могли не увидеть в этом зловещих предзнаменований. И молодой жене, робкой и оказавшейся на чужбине, было отчего почувствовать озноб. Конечно, ее личная жизнь была пронизана чистейшим счастьем, нежной и глубокой любовью ее супруга, которая никогда не престанет. Двадцать один год спустя императрица писала мужу по случаю годовщины их помолвки: «…дорогая годовщина!.. Уже 21 год!.. Сколько всего мы пережили вместе в эти годы, через какие страшные испытания прошли, но дома, в нашем гнездышке, всегда сияет солнце!» [12] . И в следующем году: «Да, воистину я сомневаюсь, чтобы существовали счастливые жены, как я, – такая любовь, такое доверие, такая преданность, которую ты показал мне в течение этих долгих годов, знавших счастье и горе. Все муки, страдания и нерешительность стоили того, что я тебя получила, мой дорогой жених и муж. В нынешние времена редко видишь такие браки; твоему изумительному терпению и всепрощению нет границ. Я могу только на коленях молить Господа Всемогущего, чтобы Он благословил тебя и воздал тебе за все – Он один это может. Благодарю тебя, мой милый…» [13] . Стоит только перечитать эти нежные признания, которыми наполнены письма императрицы к мужу, когда им приходилось разлучаться (что случалось крайне редко), чтобы убедиться, насколько их «гнездышко» и в самом деле было озарено личным счастьем. Но за пределами этих личных отношений, кажется, так и не возникло ничего, что могло бы согреть сердце молодой женщины в этой новой жизни, начавшейся с таких несчастливых предзнаменований. С самого начала никто не проявлял к ней симпатии, и она не умела ее вызывать.
12
Письмо от 8 апреля 1915 года (прим. Юлии Данзас).
13
Письмо от 8 апреля 1916 года (прим. Юлии Данзас).
Мы уже говорили, что с самого начала, еще даже до приезда императрицы, к ней относились с каким-то недоброжелательным предубеждением. К этому стоит добавить, что в таком отношении была не столько личная антипатия к молодой женщине, которой еще никто не знал, сколько дух протеста против самого нового царствования. Петербургское общество всегда было склонно к злоречивым сплетням, но до конца девятнадцатого века злые языки все-таки обуздывал ореол авторитета, окружавший двор и царскую династию. Теперь же этот ореол начал тускнеть под непрямым воздействием революционных сил, занимавшихся подрывом режима. Воздействие, как мы уже сказали, было не прямым, поэтому его никто не заметил. Но тот факт, что «интеллигенция» почти вся встала под знамена оппозиции; тот факт, что почти вся литература и пресса отражали мировоззрение с неуважительным взглядом на то, что когда-то считалось священным; тот факт, что все внутреннее устройство страны претерпело за полвека столь глубокие изменения в политической и экономической области, что расшаталось все общественное здание, – все это создавало новое мировоззрение, которое незаметно проникало даже в столичные салоны. Произошел как бы отток того уважения, которое прежде окружало сам принцип монархии и тех, кто его воплощал. О дворе теперь рады были поговорить в насмешливом тоне; люди, которые изо всех сил стремились урвать какой-нибудь почетный титул или должность при этом дворе, начинали тут же говорить о нем с пренебрежением, называть эти свежеприобретенные должности немного смешной и тяжкой обязанностью… Такое состояние умов, бессознательными сторонниками которого оказывались даже самые верные служители режима, обостряло критику в адрес членов царской семьи. Правда, такая насмешливая критика была направлена главным образом на великих князей и великих княгинь: император Александр III внушал глубокое и немного трепетное уважение, а его супруга, императрица Мария Федоровна, лично была очень популярна в российском обществе. Но на сына не падал авторитет отца: он был слишком молод, старые слуги его отца знавали его еще ребенком и с трудом переходили на почтительный тон при личном общении с ним. Даже в отношениях со своими близкими родственниками новый император оказался в затруднительном положении как глава семьи, большинство членов которой были старше его. Все это отразилось на молодой императрице, которая, не пройдя, как все ее предшественницы, долгих годов ученичества при русском дворе в качестве супруги наследника престола, должна была отныне занять место государыни в чуждой среде, где она чувствовала, что за ней наблюдают скорее с иронией, чем с доброжелательством. Если ее первые впечатления от России были безотрадны, ее первые контакты с петербургским обществом оказались совершенно несчастными. Ее сочли несуразной, чопорной; ее испуганное молчание перед всеми этими незнакомыми лицами посчитали высокомерием, которое всех раздражало.