Юность без Бога
Шрифт:
Тот новый суд должен состояться через три месяца.
Это падшее создание продолжало упорно отстаивать свою невиновность, — сообщается в репортаже из зала суда, — но ни у кого из присутствующих ее слезы не вызвали доверия. Как известно «Единожды солгав, солжет и дважды!» Даже сам обвиняемый Ц. не протянул ей руки, когда, по окончании судебного разбирательства, она вырывалась у надзирательницы и кинулась к нему, моля простить ее за то, что никогда его любила.
Ага,
Теперь она остается совсем одна.
Все так же плачет?
Не плачь, я тебе верю.
Погоди, выловлю я эту рыбу.
Вот только как?
Надо мне с ним встретиться, и, чем скорее, тем лучше.
Я уже получил с утренней почтой уведомление из Министерства просвещения, чтобы не вздумал переступать порога гимназии до тех пор, пока буду находиться под следствием.
Знаю и не посмею, а не то приговорят немедленно и уж никаких смягчающих обстоятельств во внимание не примут.
Но сейчас меня тревожит не это.
Нужно поймать рыбу, чтобы девочка больше не плакала.
Моя хозяйка приносит завтрак и ведет себя робко. Вычитала в газетах про мои показания и всю шумиху вокруг процесса. Репортеры пишут: «Учитель — пособник воров». Один написал даже, что я был моральным убийцей.
Ни один не принял мою сторону.
Хорошее времечко для господина булочника Н., если его только черти еще не прибрали!
Стоя в полдень у входа в гимназию, порога которой я теперь не смею переступать, я жду окончания занятий.
Вот наконец школьники потянулись домой.
И кое-кто из моих коллег.
Им меня не видно.
Вот, наконец, показывается Т.
Идет в одиночку, сворачивает направо.
Я неторопливо выхожу навстречу.
Вот он заметил меня и оторопел.
Потом здоровается, улыбается.
— Как хорошо, что я тебя встретил, — говорю я ему. — Мне надо с тобой кое о чем поговорить.
— Пожалуйста! — учтиво кланяется он.
— Только тут на улице слишком шумно. Пошли, зайдем в кондитерскую. Я угощу тебя мороженым.
Сидим в кондитерской. Рыба заказала себе землянично-лимонное.
Отковыривает ложкой мороженое.
Он ведь даже когда жрет, все равно улыбается, констатирую я.
И вдруг, так, чтобы застать его врасплох, роняю, как будто между прочим:
— Мне нужно поговорить с тобой про этот суд по поводу убийства.
Он продолжает спокойно работать ложкой.
— Нравится?
— Да.
Молчим.
— Скажи, — снова начинаю я, — ты веришь, что эта девчонка убила Н.?
— Да.
— Ты не веришь, что это сделал какой-то незнакомый парень?
— Нет. Это она выдумала, чтобы выкрутиться.
Опять молчим.
Вдруг он откладывает ложку и смотрит на меня с подозрением:
— Что вы
— Я думал, — говорю я медленно, глядя в его круглые глаза, — может быть, ты догадываешься, кто этот незнакомый парень.
— С чего бы?
И тут я рискую соврать:
— Потому что я знаю, что ты всегда все везде высматриваешь.
— Да, — отзывается он спокойно, — мне много чего пришлось наблюдать.
И он снова улыбается.
Знал ли он, когда я вскрыл шкатулку?
И я спрашиваю:
— Ты читал этот дневник?
Он пристально смотрит на меня:
— Нет. Но я видел, как вы, господин учитель, крались из лагеря и как подсматривали за той девчонкой и Ц.
Меня прошибает озноб. Он за мной наблюдал.
— Вы еще тогда мне в лицо попали. Потому что я прямо за вами стоял. Вы так ужасно напугались, а вот мне, господин учитель, было совсем не страшно.
Спокойно ковыряет свое мороженое.
И вдруг до меня доходит, что он вовсе не наслаждается моим смятением. Только время от времени бросает на меня подстерегающий взгляд, как будто что-то регистрирует.
Забавно, мне вдруг представляется охотник. Охотник, который хладнокровно прицеливается и стреляет только тогда, когда до конца уверен, что не промахнется.
Не испытывая при этом радости.
Но зачем он тогда охотится? Зачем, зачем?
— Вы вообще с Н. были в нормальных отношениях?
— Да, мы друг к другу хорошо относились.
Как мне хотелось бы его сейчас спросить:
— Так зачем же ты прикончил-то его? Зачем, зачем?
— Вы меня так расспрашиваете, господин учитель, — вдруг говорит он, — как будто это я его убил. Как будто я и есть тот незнакомый парень, хотя вы прекрасно знаете, что никому не известно, как он выглядел, да и был ли вообще. Даже девчонка помнит только, что у него были рыбьи глаза…
«А у тебя?» — думаю я.
— …А у меня глаза не рыбьи, у меня ясные глаза лани, так моя мама говорит и вообще все. А что вы улыбаетесь, господин учитель? Нет, это не у меня, скорее это у вас глаза рыбьи…
— У меня?
— Вы разве не знаете, какая у вас была в школе кличка? Неужели не слышали? Вас звали рыбой.
Он, улыбаясь, кивает мне головой:
— Потому что у вас ведь лицо всегда такое застывшее. Никогда не поймешь, о чем вы думаете, и вообще есть ли вам до чего дело. Мы еще часто говорили, господин учитель, он только все наблюдает, если кого-нибудь на улице, скажем, собьет машина — тогда он будет стоять и смотреть на сбитого, лишь бы точно знать, что он уже не встанет…
Вдруг он останавливается, как будто проболтался и бросает на меня испуганный взгляд. Правда, всего на долю секунды.