Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
– Моей болезни... Нет, мамушка... мне поможет одна смерть!..
– И, полно, боярышня! спозаранков умирать собираешься! Ну что, родная, не кликнуть ли его?
– Не надобно.
– Послушай, Анастасья Тимофеевна, ведь государь твой батюшка изволил приказать: так власть твоя, сударыня, ослушаться не смею!
– О! если батюшке угодно... так позови.
Двери отворились, и наш знакомец, Кирша, вошел в комнату. Поклонясь на все четыре стороны, он оста новился у порога.
– Милости просим!
– сказала
– В добрый час! Милости просим!.. Вот наша больная...
– Вижу, бабушка, - отвечал Кирша, бросив быстрый взгляд на Анастасью. Вижу... Гм, гм!
– Ну, что ты скажешь, отец мой?
– Что я скажу?.. Гм, гм!
– Ахти! что это, батюшка, ты мычать изволишь?
Уж к добру ли?
– А вот посмотрим. Мне надобно с вашей боярышней словца два перемолвить, да так, чтоб никто не слыхал.
– Как? чтоб никто не слыхал?
– Да, да; ворожбе так надобно. Станьте-ка все поодаль.
– Нельзя ли хоть мне?..
– Нет, бабушка, никому.
– Ну, ну! быть по-твому. Вставайте, девушки, отойдемте к дверям.
Кирша подошел к Анастасье и попросил ее показать ему правую руку. Нехотя и с приметным отвращением она исполнила его желание. Кирша, посмотрев пристально на ладонь, сказал вполголоса:
– Анастасья Тимофеевна, я должен объявить правду: тебя сглазили.
Больная взглянула с презрением на запорожца и отворотилась.
– Да, да, боярышня, - повторил важно Кирша.
– Тебя, точно, сглазили голубые глаза одного русоволосого молодца. Болезнь твоя вот тут - в сердце.
Бледные щеки больной вспыхнули; она взглянула недоверчиво на Киршу, хотела что-то сказать, но слова замерли на устах ее.
– Ты нынешней зимой, - продолжал запорожец, - в первый раз встретилась с ним в Москве.
Анастасья вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивленные взоры на Киршу, который после минутного молчания прибавил весьма тихо:
– Ты видала его почти каждый день в соборной церкви... кажется... точно так: у Спаса на Бору.
Больная, отдернув юропливо свою руку, вскрикнула от ужаса.
– Что ты, Анастасья Тимофеевна?
– спросила Власьевна, подбежав к кровати.
– Что с тобою?
– Ничего, - отвечала Анастасья.
– Отойди, мамушка, отойди!
– Если ты еще хоть раз подойдешь, старуха, то испортишь все дело, сказал сердито Кирша.
– Стой вон там да гляди издали! Пожалуй-ка мне опять свою ручку, боярышня, - продолжал он, когда Власьевна отошла прочь.
– Вот так... гм, гм! Ну, Анастасья Тимофеевна, тебе жаловаться нечего; если он тебя сглазил, то и ты его испортила: ты крошишься о нем, а он тоскует по тебе.
– Смотрите-ка, смотрите!
– шепнула Власьевна девушкам, - что это с боярышней делается? Лицо как жар горит! Ни дать ни взять как бывало прежде... Слава тебе господи!
– Постойка, боярышня, - продолжал после небольшой остановки запорожец.
–
– Ах, дай-то бог!
– вскричала Анастасья, сложив набожно свои руки.
– Да, да, боярышня. Нынче времена шаткие: кто сегодня вверху, тот завтра внизу.
– Глядите-ка, - сказала Анюта, - Анастасья Тимофеевна плачет, а лицо такое веселое. Что за диво!
– Нишни, Анюта, не мешай!
– шепнула Власьевна, стараясь вслушаться в разговор, который, по-видимому, становился час от часу занимательнее.
– Однако ж, боярышня, - продолжал запорожец, - ты до тех пор совсем не оправишься, пока не увидишь опять того, кто тебя сглазил, и не обойдешь вместе с ним вокруг церковного налоя.
– С ним!..
– повторила Анастасья трепещущим голосом.
– Да, да, с ним! И я вижу, - прибавил Кирша,
что это рано или поздно, а будет.
Больная не могла выговорить ни слова: внезапная радость оковала уста ее; в немом восторге она устремила к небесам свои взоры. Но вдруг на лице ее изобразилось глубокое уныние, глаза померкли, и прежняя безжизненная бледность покрыла снова ее увядшие ланиты.
– Нет, - сказала она, отталкивая руку запорожца, - нет!., покойная мать моя завещала мне возлагать всю надежду на господа, а ты - колдун; языком твоим говорит враг божий, враг истины. Отойди, оставь меня, соблазнитель, - я не верю тебе! А если б и верила, то что мне в этой радости, за которую не могу и не должна благодарить спасителя и матерь его, пресвятую богородицу!
– О! если так, боярышня, - сказал Кирша, - так знай же - я не колдун и ты без греха можешь верить словам моим.
– Ты не колдун?.. Но кто же ты?
– Для других пока останусь колдуном: без этого я не мог бы говорить с тобою; но вот тебе господь бог порукою, и пусть меня, как труса, выгонят из Незамановского куреня или, как убийцу своего брата, казака, - живого зароют в землю6, если я не такой же православный, как и ты.
– Но каким чудом ты мог отгадать то, что знала я одна и ведал один господь?
– Долго рассказывать, боярышня; да поверь уж моей совести: право, я не колдун! а все-таки знаю, что Юрий Дмитрич Милославский тебя любит, что, может статься, вы скоро увидите друг друга... Молись богу и надейся! А что ты не будешь за паном Гонсевским, за это тебе ручается Кирша, запорожец, который знает наверное, что его милости и всем этим иноверцам скоро придется так жутко в Москве, как злому кошевому атаману на раде [Так назывались общие собрания запорожских казаков (Примеч. автора.)], когда начнут его уличать в неправде.