Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
– Ну, да не все ли это равно!
– прервал Копычинский.
– Дело в том, что они ушли, а откуда: из сеней или из избы, от этого нам не легче. Как ты прибыл с своим региментом, то они не могли быть еще далеко, и не моя вина, если твои молодцы их не изловили.
– У одного из них убили коня, - сказал Тишкевич, - но зато и у меня лучший налет в регименте лежит теперь с простреленным плечом.
– Вылезли в окно... и с оружием!
– прошептал боярин.
– А не в примету ли тебе, каковы они собою?
– Один из провожатых - малый дородный, плотный...
– И также вылез в окно?..
– У страха очи велики, боярин! и в щелку пролезешь, как смерть на носу. Другой похож на казака; а самый-то главный - детина молодой, русоволосый, высокого роста, лицом бел...
– Одним словом, - перервал боярин, - точь-в-точь, как этот молодец, что стоит позади тебя.
Копычинский обернулся и, отпрыгнув назад, закричал с ужасом:
– Вот он!., держите! схватите его!., у него за пазухою пистолет!
– Неправда, пан, - сказал с улыбкою Юрий.
– Теперь со мною нет пистолета: я чужим добром никого не угощаю.
– Что все это значит?
– спросил пан Тишкевич, - растолкуйте мне...
– Прежде всего прошу познакомиться, - сказал Кручина.
– Это Юрий Дмитрии Милославский; он прислан ко мне из Москвы с тайным поручением от пана Гонсевского.
Поляки отвечали довольно вежливо на поклон Милославского; а пан Тишкевич, оборотясь к Копычпнскому, спросил сердитым голосом: как он смел сочинить ему такую сказку? Копычинский не отвечал ни слова; устремя свои бездушные глаза на Юрия, он стоял как вкопанный, и только одна лихорадочная дрожь доказывала, что несчастный хвастун не совсем еще претворился в истукана.
– Я вижу, от него толку не добьешься, - продолжал Тишкевич. Потрудись, пан Милославский, рассказать нам, как он допытался от тебя, что ты везешь казну в Нижний-Новгород, как запер тебя и служителей твоих в холодную избу и как вы все трое выскочили из окна, в которое, чай, и курица не пролезет?
Юрий рассказал им все подробности своей встречи с Копычинским; разумеется, угощение и жареный гусь не были забыты. Пан Тишкевич хохотал от доброго сердца; но другие поляки, казалось, не очень забавлялись рассказом Юрия; особливо один, который, закручивая свои бесконечные усы, поглядывал исподлобья вовсе не ласково на Милославского.
– Черт возьми!
– вскричал он, наконец, - я не верю, чтоб какой ни есть поляк допустил над собою так ругаться!
– И, пан ротмистр!
– сказал Тишкевич.
– Не все поляки походят друг на друга.
– Если б я был на месте этого мерзавца, - продолжал сердитый ротмистр, бросив презрительный взгляд на Копычинского, который пробирался потихоньку к дверям комнаты, - то клянусь моими усами...
– Скорей дал бы себе раздробить череп, - перервал региментарь, - чем съел бы гуся! Я в этом уверен так же, как и в том, что всякий правдивый поляк порадуется, когда удалый москаль проучит хвастунишку и труса, хотя бы он носил кунтуш и назывался поляком. Давай руку, пан Милославский! Будем друзьями! Ты не враг поляков; но если б был и врагом нашим, я сказал бы то же самое. Мы молодцов любим; с ними и драться-то веселее! А ты, храбрый пан Копычинский... Ага, да он уж дал тягу!.. Тем лучше... Надеюсь, боярин, ты не заставишь нас сидеть за одним столом с этим негодяем; он, я думаю, сытехонек, а если на беду опять проголодался, то прикажи его накормить в застольне; да потешь, Тимофей Федорыч, вели его попотчевать жареным гусем!.. Кстати, пан, - прибавил он, обращаясь снова к Юрию, - мы, кажется, поменялись с тобою конями? Только на твоем недалеко уедешь: он и теперь еще лежит в лесу, на большой дороге... Нет, нет, - продолжал он, не давая отвечать Юрию, - дело кончено; я плохой барышник, вот и все тут! Владей на здоровье моим конем. Не ты виноват, что я поверил этому хвастуну Копычинскому, который должен благодарить бога за то, что не висит теперь между небом и землею; а не миновать бы ему этих качелей, если б мои молодцы подстрелили самого тебя, а не твою лошадь.
– Позволь спросить, пан региментарь, - сказал Юрий, - что сделалось с одним из моих провожатых, который остался пешим в лесу?
– Он, я думаю, и теперь еще разгуливает по лесу.
– Так он уцелел?.. Слава богу!
– Да, уцелел. Этот
Меж тем число гостей значительно умножилось приездом соседей Шалонского; большая часть из них были:
поместные дети боярские, человек пять жильцов и только двое родословных дворян: Лесута-Храпунов и Замятня-Опалев. Первый занимал некогда при дворе царя Феодора Иоанновича значительный пост стряпчего с ключом7. Наружность его не имела ничего замечательного: он был небольшого роста, худощав и, несмотря на осанистую свою бороду и величавую поступь, не походил нимало на важного царедворца; он говорил беспрестанно о покойном царе Феодоре Иоанновиче для того, чтобы повторять как можно чаще, что любимым его стряпчим с ключом был Лесута-Храпунов. Второй, Замятня-Опалев, бывший при сем царе думным дворянином, обещал с первого взгляда гораздо более, чем отставной придворный: он был роста высокого и чрезвычайно дороден; огромная окладистая борода, покрывая дебелую грудь его, опускалась до самого пояса; все движения его были медленны; он говорил протяжно и с расстановкою. Служив при одном из самых набожных царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека. Борис Феодорович Годунов, умея ценить людей по их достоинствам, вскоре по восшествии своем на престол уволил их обоих от службы. С тех пор из уклончивых придворных они превратились в величайших, хотя и вовсе не опасных, врагов правительства. Все, что ни делалось при дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия царем русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России - одним словом: все бедствия отечества были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости. "Когда б блаженной памяти царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесуга-Храпунов был на своем месте, - говаривал отставной стряпчий, - то Гришка Отрепьев не смел бы и подумать назваться Димитрием". "Если б дворянин Опалев заседал по-прежнему в царской думе, - повторял беспрестанно Замятия, - то не поляки бы были в Москве, а русские в Кракове. Но, - прибавлял он, всегда с горькой улыбкою, - блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!" В царствование Лжедимитрия, а потом Шуйского оба заштатные чиновника старались опять попасть ко двору; но попытки их не имели успеха, и они решились пристать к партии боярина Шалонского, который обнадежил Лесугу, что с присоединением России к польской короне число сановников при дворе короля Сигизмунда неминуемо удвоится и он не только займет при оном место, равное прежней его степени, но даже, в награду усердной службы, получит звание одного из дворцовых маршалов его польского величества. А Замятню-Опалева уверил, что он непременно будет заседать в польском сенате, в котором по уничтожении думы учредятся места сенаторов по делам, касающимся до России.
Когда хозяин познакомил этих двух отставных сановников с поляками, Замятия после некоторых приветствий, произнесенных со всею важностью будущего сенатора, спросил пана Тишкевича: не из Москвы ли он идет с региментом?
– Из Москвы, - отвечал отрывисто поляк, которому надутый вид Опалева с первого взгляда не понравился.
– Итак, справедливо, - спросил в свою очередь Лесута-Храпунов, - что в Москве целовали крест не светлейшему королю Сигизмунду, а юному сыну его Владиславу?
– Справедливо.
– Хороши же там сидят головы!
– воскликнул Замятня.
– "Горе тебе, граде, в нем же царь твой юн!" - вещает премудрый Соломон; да и чего ждать от бояр, которые заседали в думе при злодее Годунове?
– Для чего же ты не едешь сам в Москву?
– сказал насмешливо пан Тишкевич.
– Ты бы их наставил на путь истинный.
– Чтоб я стал якшаться с этими малоумными?.. Сохрани господи!.. Недаром говорит Сирах: "Касаяйся смоле, очернится, а приобщайся безумным, точен им будет".