Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
– Возьми, у меня и без этой много.
– Ой ли? Смотри, чтоб достало!.. Погостишь, погостишь, да надо же в дорогу... Не близко место, не скоро до дому дойдешь... Да еще неравно и проводы будут...
Береги денежку на черный день!
– Я черных дней не боюсь, Митя.
– И я, брат, в тебя! Не боюсь ничего: пришел незваный, да и все тут!.. А как хозяин погонит, так давай бог ноги!
– И давно пора!
– сказал Кручина, которому весьма не нравились двусмысленные слова юродивого.
– Убирайся-ка вон, покуда цел!
– Пойду, пойду, Федорыч! Я не в других: не стану дожидаться, чтоб меня в шею протолкали. А жаль мне
– Я не хочу понимать дерзких речей твоих, безумный!.. Пошел вон!
– Послушай-ка, Гаврилыч!
– продолжал юродивый, обращаясь к Замятие. Ты книжный человек; где бишь это говорится: "Сеявый злая, пожнет злая"?
– В притчах Соломоновых, - отвечал важно ЗамятНЯ, - он же, премудрый Соломон, глаголет: "Не сей на браздах неправды, не имаши пожати ю с седмерицею".
– Слышишь ли, Федорыч! что говорят умные люди? А мы с тобой дураки, не понимаем, как не понимаем!
– Вон отсюда, бродяга! или я размозжу тебе голову!
– Бей, Федорыч, бей! А Митя все-таки свое будет говорить... Бедненький ох, а за бедненьким бог! А как Федорычу придется охать, то-то худо будет!.. Он заохает, а мужички его вдвое... Он закричит: "Господи помилуй"... а в тысячу голосов завопят: "Он сам никого не миловал"... Так знаешь ли что, Федорыч? из-за других-то тебя вовсе не слышно будет!.. Жаль мне тебя, жаль!
– Молчи, змея!
– вскричал боярин, вскочив из-за стола. Он замахнулся на юродивого, который, сложа крестом руки, смотрел на него с видом величайшей кротости и душевного соболезнования; вдруг двери во внутренние покои растворились, и кто-то громко вскрикнул. Боярин вздрогнул, с испуганным видом поспешил в другую комнату, слуги начали суетиться, и все гости повскакали с своих мест. Юрий сидел против самых дверей: он видел, что пышно одетая девица, покрытая с головы до ног богатой фатою, упала без чувств на руки к старухе, которая шла позади ее.
В минуту общего смятения юродивый подбежал к Юрию.
– Смотри, Дмитрич!
– сказал он, - крепись... Терпи!.. Стерпится слюбится! Ты постоишь за правду, а тезка-то, вон там, и заговорит: "Аи да сынок! утешил мою душеньку!.." Прощай покамест!.. Митя будет молиться богу, молись и ты!.. Он не в нас: хоть и высоко, а все слышит!.. А у Троицы-то, Дмитрич! у Троицы...
раздолье, есть где помолиться!.. Не забудь!..
– Сказав сии слова, он выбежал вон из комнаты.
Юрий едва слышал, что говорил ему юродивый; он не понимал сам, что с ним делалось: голос упавшей в обморок девицы, вероятно дочери боярина Кручины, проник до глубины его сердца: что-то знакомое, близкое душе его отозвалось в этом крике, который, казалось Юрию, походил более на радостное восклицание, чем на вопль горести. Он не смел мыслить, не смел надеяться; но против воли Москва, Кремль, Спас на Бору и прекрасная незнакомка представились его воображению. Более получаса боярин не показывался, и когда он вошел обратно в столовую комнату, то, несмотря на то ч го весьма скоро притворил дверь в соседственный покой, Юрий успел разглядеть, что в нем никого не было, кроме одного высокого ростом служителя, спешившего уйти в противоположные двери. Милославскому показалось, что этот служитель походит на человека, замеченного им поутру
– Дочь моя, - сказал Шалонский пану Тишкевичу, - весьма жалеет, что не может тебя видеть; она не совсем еще здорова и очень слаба; но надеюсь, что скоро...
– Заалеет опять, как маков цвет, - перервал Лесута-Храпунов.
– Нечего сказать, всякий позавидует пану Гонсевскому, когда Анастасья Тимофеевна будет его супругою.
– "Жена доблия веселит мужа своего, - примолвил Замятия, - и лета его исполнит миром".
– Да будет по глаголу твоему, сосед!
– сказал с улыбкою Кручина.
– Юрий Дмитрич, - продолжал он, подойдя к Милославскому, - ты что-то призадумался...
Помиримся! Я и сам виню себя, что некстати погорячился. Ты целовал крест сыну, я готов присягнуть отцу - оба мы желаем блага нашему отечеству: так ссориться нам не за что, а чему быть, тому не миновать.
Юрий, в знак примирения, подал ему руку.
– Ну, дорогие гости, - продолжал боярин, - теперь милости просим повеселиться. Гей, наливайте кубки!
подносите взварен [Горячий напиток, род пунша, в состав которого входили: пиво, мед, вино и пряные коренья. В Малороссии и до сих пор еще в употреблении сей национальный пунш под именем варенухи.
(Примеч. автора.)], да песенников - живо!
Толпа дворовых, одетых по большей части в охотничьи платья польского покроя, вошла в комнату. Инструментальную часть хора составляли: гудок, балалайка, рожок, медные тазы и сковороды. По знаку хозяина раздались удалые волжские песни, и через несколько минут столовая комната превратилась в настоящий цыганский табор. Все приличия были забыты: пьяные господа обнимали пьяных слуг; некоторые гости ревели наразлад вместе с песенниками; другие, у которых ноги были тверже языка, приплясывали и кривлялись, как рыночные скоморохи, и даже важный Замятня-Опалев несколько раз приподнимался, чтоб проплясать голубца; но, видя, что все его усилия напрасны, пробормотал: "Сердце мое смятеся, и остави мя сила моя!" Пан Тишкевич хотя не принимал участия в сих отвратительных забавах, но, казалось, не скучал и смеялся от доброго сердца, смотря на безумные потехи других. Напротив, Юрий, привыкший с младенчества к благочестию в доме огца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы уйти в свою комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет в дорогу.
Громкие восклицания возвестили появление плясунов и плясуиьев. Бесстыдство и разврат, во всей безобразной наготе своей, представились тогда изумленным взорам Юрия. Он не смел никогда не помыслить, чтоб человек, созданный по образу и по подобию божию, мог унизиться до такой степени. Все гости походили на беснующихся; их буйное веселье, неистовые вопли, обезображенные вином лица - все согласовалось с отвратительным криком полупьяного хора и гнусным содержанием развратных песен. Боярину Кручине показалось, что один из плясунов прыгает хуже обыкновенного.
– Эге, Андрюшка!
– закричал он, - да ты никак стал умничать? Погоди, голубчик, у меня прибавишь провору! Гей, Томила! Удалой! в плети его!
Приказание в ту ж минуту было исполнено.
– Что , брат?
– сказал с громким хохотом Кручина несчастному плясуну, которого жалобный крик сливался с веселыми восклицаниями пирующих.
– Никак под эту песенку ты живее поплясываешь!.. Катай его!..
Юрий хотел было умилостивить боярина; но он не стал его слушать, а Замятня-Опалев закричал: