Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
– Вот то-то и есть!
– подхватил Лесута.
– При блаженной памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче... Да что тут говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом, то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать...
– Ты расскажешь нам это за столом, - перервал хозяин.
– Милости просим, дорогие гости! чем бог послал!
Все вышли снова в столовую, в которой накрытый цветною скатертью стол уставлен был множеством различных кушаньев. Все блюда, тарелки и чаши были оловянные; но напротив стола в открытом поставце расставлены были весьма красиво: серебряные ковши, кубки, стопы, чары
Когда все наелись, началась попойка. Сколько Юрий, сидевший подле пана Тишкевича, ни отказывался, но принужден бы был пить не менее других, если б, к счастию, не мог ссылаться на пример своего соседа, который решительно отказался пить из больших кубков, и хотя хозяин начинал несколько раз хмуриться, но из уважения к региментарю оставил их обоих в покое и выместил свою досаду на других. Один седой жилец не допил своего кубка, боярин принудил его самого вылить себе остаток меда на голову; боярскому сыну, который отказался выпить кружку наливки, велел насильно влить в рот большой стакан полынной водки и хохотал во все горло, когда несчастный гость, задыхаясь и почти без чувств, повалился на пол. Между тем и пан Тишкевич, несмотря на свою умеренность, стал поговаривать веселее.
– Боярин!
– сказал он.
– Если б супруга твоя здравствовала, то, верно б, не отказалась поднести нам по чарке вина и. допустила бы взглянуть на светлые свои очи; так нельзя ли нам удостоиться присутствия твоей прекрасной дочери? У вас, может быть, не в обычае, чтоб девицы показывались гостям; но ведь ты, боярин, почти наш брат поляк: дозволь полюбоваться невестою пана Гонсевского.
– И выпить из башмачка ее, - прибавил усатый ротмистр, - за здравие знаменитого жениха и счастливое окончание веселья.
– Она не очень здорова, - отвечал Кручина.
– Мы все тебя об этом просим!
– закричали поляки.
– Быть по-вашему, - сказал хозяин, подозвав к себе одного служителя, который, выслушав приказание своего господина, вышел поспешно вон из комнаты.
– А скоро ли, боярин, веселье?
– спросил регимен тарь.
– Я хотел было в будущем месяце ехать в Москву...
– Не советую: там что-то все не ладится; того и гляди начнется такая попойка, что и у трезвых в голове зашумит.
– Как так!
– сказал Лссута-Храпунов.
– Да разве не вы господа в Москве?
– Да, покамест!
– отвечал Тишкевич.
– Воиш-ю в нее мы вошли...
– "В граде крепкий вниде премудрый, - перервал, заикаясь, Опалев, - и разруши утверждение, на неже надеяшася нечестивии!"
– Вот то-то и худо, что не вовсе разрушили, - продолжал Тишкевич . Ну, да что об этом говорить! Наше дело рубиться, а об остальном знают лучше нас старшие.
– И ведомо так, - сказал Лесута.
– Когда я был стряпчим с ключом, то оцнажды блаженной памяти царь Феодор
– Не о шапке речь, - перервал хозяин, изволь допивать свой кубок! Да и ты, любезный сосед, - продолжал он, обращаясь к Замятие, - прошу от других не отставать. Допивай... Вот так! люблю за обычай! Теперь просим покорно вот этого...
– Ни, ни, боярин!
– отвечал Замятия, с трудом пошевеливая усами, сказано бо есть: "Не упивайся вином".
– Да это не вино, а наливка!
– Ой ли? Ну, если так, пожалуй! Наливку пить закон не претит.
– Вестимо, нет, - примолвил Лесута.
– Покойный государь, Феодор Иоаннович, всегда, отслушав вечерню, изволил выкушивать чарку вишневки, которую однажды поднося ему на золотом подносе, я сказал:
– Моя хоть и не на золотом подносе, - перервал хозяин, - а прошу прикушать!.. Ну что, какова?
– "Не красна похвала в устах грешника", - глаюлет премудрый Сирах, сказал Замятия, осуша свой кубок, - а нельзя достойно не восхвалить: наливка, ейже-еи, преизрядная!
Когда к концу обеда все гости порядком подгуляли, боярин Кручина велел снова наполнить серебряные стопы и сказал громким голосом:
– Кто любит Кручину-Шалонского, тот за мной!..
За здравие победителей Смоленска!
– Виват!
– закричали поляки.
– Да здравствуют все неустрашимые воины!
– примолвил Тишкевич, подняв кверху свой кубок.
Все гости, кроме Юрия, осушили свои стопы.
– Пей, Юрий Дмигрич!
– закричал боярин.
– Я пью на погибель врагов, а смоляне - русские и братья наши, отвечал спокойно Юрий.
– Твои, а не мои, - возразил Кручина, бросив презрительный взгляд на Юрия.
– Бунтовщики и крамольники никогда не будут братьями Шалонского.
– Жаль, молодец, - сказал Тишкевич, пожав руку Юрия, - жаль, что ты не наш брат поляк!
Угрюмое чело боярина Кручины час от часу становилось мрачнее: несколько минут продолжалось об щее молчание: все глядели с удивлением на дерзкою юношу, который осмеливался столь явно противоречить и не повиноваться грозному хозяину.
– Посмотрим, как ты не выпьешь теперь!
– прошептал, наконец, сквозь зубы боярин. Он спросил позолоченный кубок и, вылив в него полбутылки мальвазии, встал с своего места, все последовали его примеру.
– Ну, дорогие гости!
– сказал он.
– Этот кубок должен всех обойти. Кто пьет из него, - прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, - тот друг наш; кто не пьет, тот враг и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского и царя русского! Да здравствует!
– Виват!
– воскликнули поляки.
– Да здравствует, - повторили все русские, кроме Юрия.
– "И да расточатся врази его!
– заревел басом Замятня-Опалев.
– Да прейдет живот их, яко след облака и яко мгла разрушится от луч солнечных".
– Аминь!
– возгласил хозяин, опрокинув осушенный кубок над своей головою.
Юрий едва мог скрывать свое негодование: кровь кипела в его жилах, он менялся беспрестанно в лице; правая рука его невольно искала рукоятку сабли, а левая, крепко прижатая к груди, казалось, хотела удержать сердце, готовое вырваться наружу. Когда очередь дошла до него, глаза благородного юноши заблистали необыкновенным огнем; он окинул беглым взором всех пирующих и сказал твердым голосом: