Юрий Милославский, или Русские в 1612 году
Шрифт:
Но не все гости веселились. На сердце запорожца лежал тяжелый камень: он начинал терять надежду спасти Юрия. Напрасно старался он казаться веселым: рассеянные ответы, беспокойные взгляды, нетерпение, задумчивость - все изобличало необыкновенное волнение души его. К счастью, прежде чем хозяин мог это заметить, одна счастливая мысль оживила его надежду; взоры его прояснились, он взглянул веселее и, обращаясь к приказчику, сказал:
– Знаешь ли что, хозяин? Если мне нельзя побывать на боярском дворе, то не можно ли заглянуть на конюшню?
– Нельзя, любезный! Я должен быть
– А вот что: помнишь, ты говорил мне о вороном персидском аргамаке? Меня раздумье берет. Хоть я и люблю удалых коней, ну да если он в самом деле такой зверь, что с ним и ладу нет?
– Да, брат, больно лих.
– Вот то-то, чтоб маху не дать. Если мне самому нельзя идти на конюшню, то хоть его вели сюда привести.
Приказчик задумался.
– Привести-то можно, - сказал он, наконец, - но уговор лучше денег: любуйся им как хочешь, но верхом не садись.
– Да как же я узнаю: годится ли он для меня, или нет? Позволь на нем по улице проехать.
– Нет, дорогой гость, нельзя.
– Нельзя так нельзя, вели хоть так привести.
– Андрюшка!
– сказал приказчик одному молодому парню, который прислуживал за столом.
– Сбегай, брат, на конный двор да вели конюхам привести сюда вороного персидского жеребца.
Кирша, поговорив еще несколько времени с хозяином и гостьми, встал потихоньку из-за стола; он тотчас заметил, что хотя караул был снят от ворот, но зато у самых дверей сидел широкоплечий крестьянин, мимо которого прокрасться было невозможно. Запорожец отыскал свою саблю, прицепил ее к поясу, надел через плечо нагайку, спрятал за пазуху кинжал и, подойдя опять к столу, сел по-прежнему между приказчиком и дьяком. Помолчав несколько времени, он спросил первого: весело ли ему будет называться дедушкою?
– Как же!
– отвечал приказчик.
– Я и сплю и вижу, чтоб завестись внучатами. Пора - шестой десяток доживаю.
– А что бы ты хотел для первой радости, - продолжал запорожец, - внука или внучку?
– Вестимо, внука! Девка - товар продажный: не успеет подрасти, ан, глядишь, и сбывай с рук.
– А я, прошу не погневаться, - сказал дьяк, - хочу не внука, а внучку.
– А почему так?
– спросил хозяин.
– Да так! Скоро ли от внука-то детей дождешься?
Дедом быть весело, а прадедом еще веселее.
– Не успел дочери выдать, да уж о правнуках думаешь! Пустое, сват: дай господи внука!
– Пошли господи внучку!
– Так не будет же по-твоему!
– Ан будет! и если святые угодники услышат грешные мои молитвы...
– Послушайте, господа честные, - перервал Кирша, - ну, если я услужу вам обоим?
– Как так?
– спросили вместе дьяк и приказчик.
– А вот как: если я захочу, то молодая родит двойни - мальчика и девочку.
– То-то бы знатно!
– вскричал приказчик.
– Я стал бы лелеять внука...
– А я нянчить внучку!
– примолвил дьяк.
– Да не издеваешься ли ты над нами?
– Право, нет! Послушай, хозяин, - продолжал Кирша вполголоса, - припаси мне завтра крупичатой муки да сотового
– Неужто в самом деле?
– вскричал приказчик.
– Уж я вам говорю. Припасите две зыбки да приискивайте имена для новорожденных.
– Я назову внука Тимофеем, в честь боярина, - сказал приказчик.
– А я внучку - Анастасией, в честь боярышни, - примолвил дьяк.
– Так за здравие Тимофея и Анастасьи!
– возгласил торжественно Кирша, приподняв кверху огромный ковш с брагою.
– Многие лета!
– Многие лета!
– воскликнули все гости.
– Ах ты родимый!
– сказал приказчик, обнимая запорожца.
– Чем не отслужить тебе? Послушай-ка: если я к трем боярским .корабленикам прибавлю своих два...
три... ну, куда ни шло!., четыре алтына...
– Нет, хозяин, не такое дело: за это мне денег брать не велено; а если хочешь меня потешить, так не пожалей завтра за обедом романеи.
– И вишневки, и романеи, и фряжского вина... и что твоей душеньке угодно будет!
– Ой ли так? Ладно же, хозяин, - по рукам!
– По рукам, любезный! Постой-ка: вот, кажется, и Вихря привели... Что за конь!
Кирша и все гости встали из-за стола и вышли вслед за хозяином на улицу. Два конюха с трудом держали под уздцы вороного жеребца. Он был среднего роста, но весьма красив собою: волнистая грива, блестя как полированный агат, опускалась струями с его лебединой шеи; он храпел, взрывал копытом землю, и кровавые глаза его сверкали, как раскаленное железо. При первом взгляде на борзого коня Кирша вскрикнул от удивления; забилось сердце молодецкое в груди удалого казака; он забыл на несколько минут все свои наме рения, Милославского, самого себя, - и в немом восторre, почти с подобострастием смотрел на Вихря, который, как будто бы чувствуя присутствие знатока, рисовался, плясал и, казалось, хотел совсем отделиться от земли.
– Ну, что?
– спросил приказчик, - не правду ли я тебе говорил? Смотреть любо, знатный конь!.. А на что
он годится?
– Почему знать, хозяин? Мы и не таких зверей умучивали, и если б ты дозволил мне дать на нем концов десяток вдоль этой улицы, так, может статься...
– Нет, любезный, помни уговор.
– Да чего ты боишься?
– Как чего? Бог весть, что у тебя на уме. Как вздумаешь дать тягу, так куда мне будет деваться от боярина?
– Тьфу пропасть! Да на кой черт мне тебя обманывать? Ведь послезавтра я волен ехать куда хочу?
– То дело другое, приятель! Послезавтра, пожалуй, я сам тебя подсажу, а теперь - ни, ни!..
– Ну, хозяин! ты не хочешь меня потешить, так не погневайся, если и я тебя тешить не стану.
– Эх, любезный! и рад бы радостью, да рассуди сам... Как ты думаешь, сват?
– продолжал приказчик, обращаясь к дьяку, - дать ли ему промять Вихря, или нет?
– Как ты, Фома Кондратьич, а я мыслю так: когда
тебе наказано быть при нем неотлучно, то довлеет хранить его как зеницу ока, со всякою опасностию, дабы не подвергнуть себя гневу и опале боярской.