Южаночка
Шрифт:
— Седьмые, становитесь в пары! Ступайте готовить уроки… Скорей! Скорей.
— Фальк! Вот кто сделала это! — неожиданно выкрикнул голос Верховской и необычайный шум сразу поднялся в зале после ее слов.
— Фальк предательница! Фальк ябедница! Фискалка-фискалка. Прочь от нас, Фальк! Какая подлость! Какая низость! Вон! Вон! Мы ненавидим тебя! Фальк! Шпионка! Доносчица! Дрянь!
— Молчать! Сию минуту молчать! Лина Фальк никому ничего не доносила! Вы кажется, все с ума сошли сегодня. Я буду жаловаться вашим дамам, шестые и пятые; что вы не умеете себя вести.
И госпожа Бранд, едва не задохнувшись от охватившего ее волнения, снова захлопала в ладоши.
— Mesdames! Не сметь разговаривать с Фальк, пока она не искупит перед нами своего подлого поступка! — кричала Гаврик и ее бледное лицо и стриженная головка снова замелькала между строившимися в пары седьмыми.
— Гаврик! Я записываю тебя, за дурное поведение и завтра без приема!.. — тоном нетерпящим возражения проговорила госпожа Бранд, спешно вынимая маленькую книжечку из кармана и что-то отмечая в ней карандашом.
Через две, три минуты «седьмушки» двумя ровными шеренгами выходили из залы, предводимые крысой, а позади них замыкая шествие с растерянным лицом и блуждающими виноватыми взорами плелась Фальк.
Девочки как-то разом отшатнулись от нее и никто из них не хотел идти с «доносчицей» в паре…
Глава XV
Добрая волшебница
Ненастный сумрачный день. С утра валит хлопьями снег и все небо обложено снежной серой пеленой. И праздник не в праздник, кажется, сегодня. Дежурившая в этот день Анна Васильевна зябко кутается в теплый вязанный платок. Ее настроение тоже очевидно соответствует погоде. Утром институток водили в церковь. Батюшка, еще молодой, симпатичный священник из академиков, прочел проповедь о том, что люди должны любить друг друга поддерживать друг друга в горе и несчастье, стоять друг за друга горой…
Гаврик и Ина молча переглянулись.
— Не то что Фальк! Она всех ненавидит! — прошептала первая из девочек.
— Где она — Фальк? Отчего ее нет в церкви? — тем же шепотом осведомилась Ина.
— Она лютеранка. Они с Милькой поехали в свою церковь молиться, — поспешила пояснить Южаночке Даня Верховская, ее соседка с левой стороны.
И, помолчав немного, проговорила еще тише, но с таким радостно торжествующим выражением в лице, которого у нее до сих пор еще не замечали подруги.
— Слушай, Южаночка! Слушай Гаврик! Что батюшка говорит… Поняли? А? Надо положить душу «за други своя»… Ну, вот я и придумала сейчас, как мне за вас обеих сегодня душу положить…
— Вы обе наказаны Милькой и ты Южаночка, и ты Гаврик… Вот и я накажу себя заодно с вами… Страдаете вы, пострадаю и я. Ей-Богу же, мне это будет и сладко и приятно! И горе и радость пополам! Я тоже не пойду сегодня в прием к маме, уж терпеть и страдать, так уж всем вместе! — неожиданно заключила милая девочка и, опустившись на колени, стала усердно отбивать земные поклоны, касаясь паркета своим белокурым вихром.
После службы институткам дали «парадный обед»: кулебяку с рисом, тетерку с
За обедом Южаночка, однако, не притронулась ни к одному блюду. Даже любимое ею пирожное не произвело на девочку никакого впечатления на этот раз. С грустным личиком и потускневшими глазами она поднималась по лестнице с одной и той же печальной думой, неотвязно преследовавшей ее за последние сутки, и не оставлявшей ее ни на миг.
Сейчас зазвенит колокольчик, возвещающий начало приема… Сейчас по лестнице поднимутся родственники посетители в залу… Сейчас побегут туда веселые, радостные девочки на свиданье к родным, а она… она… она не увидит своего дедушки…
— Южаночка!
Ее наказала Бранд. Наказала самым чувствительным для нее образом… Что-то мучительно стискивало сердце Южаночки, что-то подступало ей к горлу и щекотало его. Что-то затемняло глаза, мешая смотреть. О, если бы она умела плакать!..
Она едва добрела до класса, опустилась на скамейку и, подняв крышку своего пюпитра, юркнула в него курчавой головой.
— Ина! Южаночка! Палтенок! Ты кажется собралась реветь? — И вторая голова, но уже не кудрявая, а стриженая, круглая как шарик скрылась под Ининым пюпитром.
— Нет, я не реву, Гаврик! — послышался голос из глубины ящика или «тируара», как они назывались на институтском языке, — но если б только ты знала, Гаврюша, милая, как мне тяжело и больно! — и большие черные глаза, обычно искрящиеся весельем и задором, а теперь грустные, грустные глаза, выглянули из под крышки пюпитра.
— Знаешь Инок, горю грустью не поможешь! Вон и Даня тоже думает! Наша добровольная мученица Даня! Давайте же облегчим себе нашу пытку. Давайте в крестики играть или в перышки. Во что хочешь? — стараясь быть веселой и развязной, утешала Гаврик свою притихшую подружку.
— Нет, я лучше принесу бирюльки… У Маши Ланской бирюльки есть… Маша одолжи нам твои бирюльки на этот час только! — особенно оживленно, с преувеличенной веселостью засуетилась Даня и подпрыгивая на одной ножке помчалась добывать игрушку.
Как раз в эту минуту зазвенел дробным звуком колокольчик. Болезненно отозвался этот звук в сердце Ины. Это был звонок, призывающий к приему.
— Сейчас. Сейчас придет дедушка! Дежурная вызовет меня, а я не выйду к нему, не выйду! Боже мой! Господи! Что он только подумает обо мне, Милый!
И опять клонилась долу черненькая головка и опять уныло и печально смотрели грустные, туманные глаза.
— Вот бирюльки принесла. Сейчас играть будем. Да не кукситесь вы пожалуйста Гаврик… Ина… Не могу же я одна веселиться за всех троих, — послышался тот же преувеличенно веселый голос Дани.
— Нет, нет мы ничего! — в один голос отвечали ей обе девочки.
Игра началась. Но нечего и говорить, что она не принесла ни малейшей радости играющим. Руки дрожали, глаза то и дело обращались к дверям, в которых от времени до времени показывалась дежурившая на приеме «шестушка» прибегавшая вызывать к посетителям ту или другую из седьмых.