Южаночка
Шрифт:
И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие тут же в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Ину в прием, очутилась перед ней и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, передала чуть краснея новенькой, что дежурная по приему дама просит не смеяться так громко в зале. Это запрещено.
— Хорошо, я не буду смеяться! — разом стихая и делаясь серьезной, покорно согласилась Южаночка и потом, видя, что девочка медлит отойти, добавила спокойно и серьезно: — Вы можете идти. У меня секреты
И уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Ина повернулась как ни в чем ни бывало к дедушке и стала смешно, порывисто, но уже тихо в полголоса рассказывать ему все, что случилось с ней за эти три дня.
Таким образом, в какие-нибудь десять минут генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня настоящие молодцы-ребята, и, что будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела бы их в «унтеры» и «фельдфебеля». Что Анна Васильевна это гордость полка, то есть института, а Крысе только бы в «нестроевиках» служить, и что из нее самый скверный солдат бы вышел. Зато Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет. А Фальк… Фальк настоящий дезертир и… и… шпион вдобавок…
И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Ины… Сбежали краски с лица, потух огонь черных, обычно горящих глаз. Перед умственным взором девочки выступили два образа, отталкивавшие ее от себя, с которыми она никак не могла поладить. С этими двумя людьми, с вечно раздражительной, сердитой и подчас несправедливой госпожой Брандт, и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы…
Эта мысль точно холодным жалом пронизала душу девочки и совсем неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо огромными, в минуту ставшими снова тоскливыми глазами, прошептала.
— Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда… Здесь Крыса и Фальк… Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них! Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома… Я как мышка буду… Я тебе не стану докучать. И босая бегать ни-ни… И трубочки есть тоже ни… ни… до обеда… Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне все зашивать, чинить. Только милый, голубчик мой, дедушка! Возьми меня отсюда! — поникнув головой неожиданно заключила она.
Генерал Мансуров сидел, как в воду опущенный, слушая этот детский отчаянный лепет и сознавая полную невозможность помочь своей любимице.
Если бы он был опекуном Ины, он не колебался бы ни минуты в исполнении ее просьбы. Аркадий Павлович лучше всех прочих понял, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Ина выросла на воле живым, непосредственным ребенком, «полковой» девочкой, баловницей солдат, и было огромной ошибкой со стороны Агнии Петровны запирать ребенка в институт, где ей было и тесно, и душно.
И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою добрую седую голову, измышляя всякие исходы. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, заглядывая ему в лицо с ясным доверием и надеждой Ина ждала ответа…
Не хорошо было на душе ее деда… Ему так безумно хотелось взять
Пока!..
Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль от которой неожиданной радостью и надеждой встрепенулось его сердце…
О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к задуманному выполнению плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.
— Слушай-ка Южаночка, — начал дедушка добрым, веселым голосом — слушай, крошка моя. Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос, после первого проигранного сражения, не следует… Ты подумай только: скоро Рождество… Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо тетушка твоя опекунша мне это разрешила в письме. Елку такую закатим, что футы-нуты! Рядиться станем… Сидоренко в Марьи Ивановнино платье и чепец. Ха, ха, ха! Как ты думаешь влезет ему чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук одену, а ты…
— Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! — вмиг забывая все недавние невзгоды, и уже блестя загоревшимися глазами, вскричала Ина.
— Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких как ты, четверо влезет, пошутил дедушка. — А потом тройку наймем и за город покатим… Ты, небось, у себя на юге настоящей русской зимы и тройки и не видала Южаночка, а?
— Не видала, дедушка! А это хорошо?
И ярче, все ярче, разгорались милые черные глазенки девочки.
— Уж так-то хорошо, что и желать больше нельзя: ты вообрази себе только… Морозец трещит, за нос знай себе пощипывает… Снежком так ласково в лицо веет… Дорога гладкая, как бархат… Сани летят стрелой… Ты, я, Сидоренко, Марья Иванова не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся… Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: «Эй вы, родимые, гоп-ля-ля»?
— Гоп-ля-ля! — помимо ее собственной воли вырвалось эхом на заключительную фразу дедушки, громкий возглас из груди Южаночки и веселым задорным криком пролетел по залу.
Это было так неожиданно и ново, так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что все посетители были несказанно поражены. Все присутствующие повернули головы в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая с пылающими щеками смуглая девочка и смущенно улыбалась, шепча:
— Ей Богу же, я не нарочно, дедушка. Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой. Право же не нарочно. Ей-ей!
И дедушка охотно верил, что это злосчастное «гоп-ля-ля» выскочило неожиданно и непроизвольно из двух алых полосок свежего ротика.
И опять сердце генерала Мансурова стеснило острым приливом почти физически болезненной жалости к дикому маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами… Сознание о том, что жизнь этого существа сложится благодаря его непосредственности далеко не сладко в строго корректных стенах учебного заведения, снова наполнило все существо дедушки заботой и грустью…