За чертой милосердия. Цена человеку
Шрифт:
«Вот откуда у вас такая крепкая «любовь»,— про себя усмехнулся Виктор, подумав, что Чадов и сейчас дипломат хоть куда, а вот как газетчик — он ему не понравился. Ну, зачем он на целые два столбца расписал приезд Виктора, да еще в таких пышных фразах...
Орлиев начал рассказывать о делах. Лесопункт полностью механизирован... Два десятка тракторов КТ-12, пять передвижных электростанций, четырнадцать лесовозов... Но план спущен с предельной нагрузкой на каждый механизм... Подводят трелевка и вывозка... Вывозить
Хотя за каждым словом Орлиева стояла привычная командирская непререкаемость, Виктор почувствовал, что Тихон Захарович пытается этим прикрыть свою растерянность.
«Пытается и не может... Все хорошо и все плохо,— подумал он, когда Орлиев замолчал.— Он ждет от меня чего-то... А что я могу? Я буду стараться... Я буду очень стараться...»
— Это не тот остров? Помните, в марте сорок четвертого? — спросил Виктор, указывая на еле проступавший сквозь вечернюю синеву маленький густо заросший островок.
— Который? Да, тот самый... Там и сейчас сохранились дзоты...
— Скажите... У Павла Кочетыгова в деревне оставалась мать... Она жива еще?
— Тетя Фрося? А как же... Шустрая еще старушка... Работает уборщицей в общежитии.
«Позавчера вот так же вдвоем мы сидели с Чадо-вым...— подумалось Виктору.— И вода, и даль, и остров... А ведь все куда проще, чем кажется, чем думает Чадов. Может, и я зря усложняю все?.. Надо быть самим собой и работать, работать... Все станет на свои места».
Они вернулись в комнату Орлиева, когда уже смеркалось и под потолком, мигая, горела лампочка. Лена, неизвестно откуда добывшая таз и горячую воду, заканчивала мытье посуды. Ей скорее мешал, чем помогал, Панкрашов. Котька давно уже ушел вместе с товарищами в клуб на танцы.
Орлиев вернулся довольный, веселый. Виктор, наоборот, тихий, задумчивый.
— Зачем вы? — принялся укорять Лену Тихон Захарович.— Все равно посуда из столовой, там и вымоют...
— Я просто доказала Константину Андреевичу, что и в общежитии можно держать посуду чистой,— улыбнулась Лена и спросила Панкратова: — Ну, как, теперь верите?
Тот развел руками.
– — Елена Сергеевна! Вы настоящая домохозяйка!.
— Я не домохозяйка, а учительница.
— Извиняюсь, я хотел сказать другое...
— Хватит,— перебил его Орлиев.— Давайте решим, как вас лучше устроить. Квартиры сейчас свободной нет. Через пару месяцев сдаем два новых дома, там выделим для вас квартиру... Решение такое! Оставайтесь у меня, а я поживу у Панкратова.
— Это неудобно, зачем же,— запротестовала Лена и разочарованно спросила: — Неужели нельзя снять комнату частным порядком?.. Только чтоб отдельную...
Орлиев улыбнулся, подумал и обрадованно повернулся к Панкратову:
— Есть выход! У тети Фроси
— Кажется, нет.
— Ну вот, можно к ней. Это в деревне, недалеко. Тетя Фрося и по хозяйству поможет, и обед сготовит... Хотите?
— Хотим,— ответила Лена, посмотрев на Виктора.
— Тогда собирайтесь... Панкрашов, бери чемоданы...
И вот снова вчетвером они шагают по главной улице поселка. Редкие фонари бросают на гравийную, истертую колесами и мягкую, как пух, дорогу слабый мерцающий свет. По сторонам цепочка уходящих вдаль освещенных окон, из которых громче, чем днем, слышатся голоса,
песни, шумные разговоры. То и дело попадаются навстречу подвыпившие компании.
Обнявшись по двое, по трое, мужчины бредут по середине улицы, тянут нестройными голосами песню, при встречах обнимаются, спорят, шумят. Завидев начальника с гостями, ненадолго притихают и провожают молчаливыми взглядами.
Орлиеву все это не нравится. Он хмурится, не отвечает на приветствия, делая вид, что не замечает их, и шагает все быстрее и быстрее. Панкрашов, наоборот, сам окликает гуляющих, иногда даже останавливается с ними и потом, с тяжелыми чемоданами в руках, рысью догоняет товарищей.
— Гуляют мужики! — как бы извиняясь, тихо поясняет он Лене. В его голосе — и снисходительное осуждение и зависть.
— А что, у вас праздник какой? — спрашивает Лена.
— У нас каждый месяц праздник. Даже два. Как получка — так и гуляют.
Слышавший этот разговор Орлиев бросает на Панкратова сердитый взгляд, и тот притихает.
В конце поселка, где от шоссе уходит широкая тропа к деревне, виднеющейся несколькими слабо освещенными окнами, из низенького домика тягучий и сладкий, как патока, женский голос вдруг позвал:
— Кинстянтин. Можно тя на минуткю?
Лена даже и не догадалась, что этот голос обращается к кому-то из них четверых, но Панкрашов опустил на землю чемоданы и, помедлив, отозвался;
— Чего тебе?
— Седня придешь? .
— А ну тебя! — Он махнул рукой и наклонился к чемодану.
— Придешь, спрашиваю? — возвысила голос женщина.
Панкрашов неожиданно метнулся к домику, привычно распахнул калитку и, приблизившись к окошку, недовольно забубнил:
— Чего пристаешь? Не видишь — занят?.,
— Седни такого крепача сообразила — быка свалит. А чистый — прямо слеза божья,— торопливо зашептала женщина.— Искала-искала тя„, У начальника, грят, в гостях..,
— Некогда мне,
— А то приходи, не закаешьси... Что это за дамочка с тобой? Вроде не поселковая. Смотри, Кинстянтин, не руши стару дружбу... Придешь седня?
— Говорю, некогда... Чего зря шумишь?
Панкрашов уже вышел на дорогу и стал догонять
свернувших к озеру спутников, когда в темноте снова раздался беззастенчиво заманивающий голос: