За Кубанью(Роман)
Шрифт:
Как-то утром Фатимет, проводив Османа на виноградник, вдруг заметила, что Казбек что-то долго не поднимается с постели. В этот момент Казбек как раз и подошел к матери. Вид его встревожил Фатимет — лицо пылало, глаза сузились, весь он как-то сник.
— Что с тобой? — Фатимет пронзила страшная догадка. — Голова болит?
— Болит, — признался Казбек.
— Сбрось рубашку! О аллах, сыпь… Будь проклят этот жадный человек… — Слезы брызнули из глаз Фатимет — признаки сыпного тифа она, как, впрочем, и почти все в то страшное время, знала хорошо. Отлично понимала и то, что здесь, в ауле, без врачебной помощи, вырвать мальчика из лап смерти невозможно.
Счастье, что Осман отправился на виноградник пешком. Фатимет запрягла лошадей, усадила в повозку сына. «А кто же пригонит лошадей обратно? Надо заехать за Османом».
Объясняться с мужем долго не пришлось; старик понял ее с полуслова. Лицо его стало еще более жестким, чем обычно.
— Можешь отправляться! — процедил он. — До станции не очень далеко, подводу брать не разрешаю.
— Человек, сын умирает, — прошептала потрясенная женщина. — Ты, наверное, не понял, у него тиф, он заразился, когда нес тряпье, которое я сожгла. Он умирает…
— Вот и тащи его до станции, подводу не дам.
— Не дойдет он! — Фатимет все еще на что-то надеялась.
— Слезай! — завопил Осман. — Пусть сдыхает, ублюдок! Слезай!
— Ты так… — Глаза Фатимет потемнели. — Пусть же тебя накажет аллах. А лошадей спросишь на станции. — Она вскочила на ноги, потянула вожжи, кони рванулись, Осман едва успел отскочить в сторону. Повозка быстро скрылась в пыли.
Не долго думая, Осман трусцой, напрямик, одному ему известными тропками, побежал к станции: кони-то сами не придут…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Возвращаясь домой, Максим с надеждой глядел на окна своей комнаты — не горит ли свет? Нет, темно. И у хозяйки темно.
— Никто не приезжал, Николаевна? — осведомился он.
— Нет, сынок, никого не было, — вздохнула хозяйка. — Да ты не беспокойся, если кто приедет, сразу кинусь к твоим товарищам, приму, как родных.
Теперь он злился на себя за то, что пооткровенничал с хозяйкой. Она твердо ему сказала: ничего у них не выйдет. Выходит, и ждать глупо. Остается одно: взять себя в руки, выбросить из головы несбыточные мечты.
Он дает себе слово не думать о Фатимет. Но однажды признается себе: в сердце его пылает, словно костер, неведомое чувство.
Председатель комиссии по борьбе с бандитизмом Петр Иванович Сибиряк, славившийся аскетическим образом жизни, вызвал как-то Максима к себе.
— Срочное задание, Максим, — проговорил он. — Да ты садись, не топчись. Но сначала скажи: что с тобой происходит? Ты уж извини меня, но ты явно не в своей тарелке.
Максим покраснел.
— Уж и не знаю, что сказать, Петр Иванович, — чуть слышно ответил он. — Пустяки, личное дело…
— Личное дело — не пустяки, — возразил Сибиряк. — Всякое личное с общим связано. Ты уж извини… Что, любовь?
Максим вздохнул, совсем растерялся.
— Значит, любовь. Ну что ж, любовь — дело хорошее, Максим.
Петр Иванович вышел из-за стола, придвинул стул Максиму.
— Я тебе, Перегудов, одну историю рассказать хочу. — Петр Иванович перешел на полушепот. — Очень поучительная история, дорогой. Лет восемь назад довелось мне быть в ссылке, загнали аж за Енисей, куда Макар телят не гонял. Под Саянским хребтом село Шушенское имеется. И не очень я расстроился. Выяснилось, что задолго до меня Ленин там свой срок отбывал.
Максим, запинаясь, стал рассказывать о встрече с Фатимет, о Казбеке. Сибиряк, встав со стула, зашагал по кабинету.
— Не простое дело, — признался он. — Тебе нужно еще раз поговорить с этой женщиной. Боже упаси навязываться со своей любовью. Уговори ее изменить образ жизни. Пусть переезжает в город, работает, Казбек будет учиться. Больше ни о чем не толкуй. Возвратишься из командировки, направлю в тот аул. А сейчас, вот что. Из горской секции пришла просьба помочь вывезти хлеб. Собрали в одном ауле пудов пятьсот, а вывозить боятся: бандиты могут Завернуть их с тем хлебом в лес. Пообещал помочь. Представитель секции уже ждет тебя. Ты, правда, не особенно этому человеку доверяешь, но хлеб он пока что собирает исправно.
— Зачерий?
— Он самый.
— А мне-то какая разница, — возразил Максим. — Зачерий так Зачерий. Хлеб есть хлеб, доставим. А насчет Зачерия, что ж, может, и ошибаюсь, разгадать его нелегко — хитрый, скользкий. В одном уверен: от таких вреда больше, чем пользы.
— Может, ты и прав, — в раздумье произнес Сибиряк. — Сегодня же поделюсь твоими сомнениями с начальником ЧК.
Отряд готов в путь. Бойцы на тачанках, Максим и Зачерий — верхом. Пулемет, как всегда, хорошо замаскирован. И вообще все — как всегда, необычен лишь сам Максим. Кажется ему, будто стоит он на крутом берегу, внизу, в бурном потоке, близкий, родной человек тонет. Броситься бы с обрыва в воду, помочь, но — нельзя. Обстоятельства! Обычаи! Темнота! Нет, не будет он мириться с таким положением, не даст утонуть Фатимет. Попытается уговорить.
Глядя на погрустневшего командира, приутихли и бойцы. Они объясняют перемену, происшедшую с Максимом, чрезвычайной серьезностью обстановки. Уж не ожидается ли засада?
Лишь один Зачерий прежний — сытый, ухмыляющийся, разговорчивый. Он то и дело пристает к Максиму с вопросами, пытается что-то рассказать сам. Его не обескураживают односложные ответы спутника, явная, нескрываемая антипатия. Но вот и нужный им аул.
— Давай управляйся, а мы подождем, — сказал Максим, когда колонна остановилась на небольшой площади.
— Пошли к председателю, — пригласил Зачерий. — Он нездоров, все дома торчит, надо проведать.
Председатель долго изучал Максима каким-то грустным, соболезнующим взглядом, потом повел гостей в кунацкую.
— Я есть не хочу, — предупредил Максим. — Собирай обоз.
— Соберем обоз. Кушай, дорогой. Так не отпущу, сам знаешь.
Зачерий зачем-то вышел. Председатель торопливо зашептал:
— Слушай, не спеши, дорогой, заночуй тут, утром поедешь. Время тревожное, мало ли что случиться может.