За пределами ведомых нам полей
Шрифт:
В финале романа читатель делает примечательное открытие, о котором Феликс догадывается, но не желает признавать: Печать была всего лишь сломанной крышкой косметического средства Кэтлин; однако магия ее для Феликса остается подлинной. Мало того: если перевернуть страницу, на которой изображена Печать, таинственные значки сложатся во внятную фразу, написанную стилизованным шрифтом: «ДЖЕЙМС БРЭНЧ КЭБЕЛЛ СОЗДАЛ СИЮ КНИГУ, ДАБЫ ЖЕЛАЮЩИЙ МОГ ПРОЧИТАТЬ ПОВЕСТЬ О ВЕЧНОМ НЕНАСЫТНОМ СТРЕМЛЕНИИ ЧЕЛОВЕКА К КРАСОТЕ…» Горвендила-Феликса и его мир действительно создал Автор более высокого уровня.
Но кто сотворил Кэбелла? [142]
Таков фабульный финал «Биографии»; однако в эпилоге «Соли шутки», добавленном в переиздании, Феликс Кеннастон произносит еще несколько слов. Жизнь Мануэля не закончилась с уходом графа
142
Кайбелл и Этар – правители Дивного Народа в ирландской мифологии. Автор и через эту мифологическую аллюзию подкрепляет свою связь с Горвендилом.
Комедиант меняет тела и обстановку, как костюмы; но, возможно, более точным, – замечает Кэбелл, – было бы сравнение Жизни Мануэля с рекой, которая течет к некоему океану, петляя и зыблясь (рябь на воде – это и есть «индивид»), но движение ее столь же уверенно, сколь непостижима цель. «Картой» этого движения оказывается «Личфилдское родословие» (1922) – полная генеалогия потомков Мануэля.
При любви Кэбелла к (безумному) порядку и (чрезвычайно странной) симметрии неудивительно, что все персонажи «Биографии» располагаются между двумя четко обозначенными полюсами – пуатемскими патриархами Мануэлем и Юргеном. Мануэль – воплощение действия: Кэбелл настолько аккуратно не позволяет читателю проникать в его мысли, что это даже не сразу заметно. Нам известны деяния и речи Мануэля, но не его внутренний мир (да и есть ли он вообще? – ведь граф Пуатемский, в конце концов, еще одна «земляная фигура»). Напротив, для Юргена, ростовщика, убившего в себе поэта, величайшее удовольствие – следить за работой своего интеллекта: ведь он «чудовищно умный малый», о чем сообщает всем встречным. Мануэль – прародитель всех рыцарей, Юрген – поэтов и непрактичных мечтателей. Но аксиома, на которой основана «Биография», гласит, что люди на протяжении веков, в общем-то, не меняются, «и различными дорогами приходят, как ростовщик Юрген и высокий граф Мануэль, к одному и тому же финалу»
Комедия жизни Мануэля – иными словами, жизни вообще, – разыгрывается тремя способами, через три формы отношения к миру. Это Поэзия, Рыцарство и Галантность, воплощенные в трех дочерях Мануэля – Эттарре, Мелиценте и Доротее. Надо заметить, что Галантностью Кэбелл именует не обычную вежливость, а взгляд человека«на мир – с улыбкой терпимости, на собственные поступки – с улыбкой искреннего изумления, на Небеса – с улыбкой, означающей, что Бог, несомненно, добрее, чем того требует здравый смысл». Самые интересные сцены комедии возникают, когда несколько взглядов на мир сталкиваются в действии: так, в повести «Domnei» [143] галантный тиран Деметрий тщетно состязается с рыцарственным Перионом за принцессу Мелиценту, с горечью понимая, что для влюбленных он – лишь незначительное препятствие, пусть и разлучившее их на полтора десятка лет. Впрочем, душа Мелиценты равно недостижима для обоих соперников. Периону всемогущий Автор дарует счастье: он полюбил ту, кем стала Мелицента за эти годы. Впрочем, уже в следующей книге дочь Мануэля стала такой же, как и прочие прекрасные девы, превратившиеся в жен: вздорной и сварливой тиранкой (закон этот не знает исключений в «Биографии»). Но каждый раз, когда герои Кэбелла теряют своих жен – или откупаются их жизнями от смерти, – они готовы пройти ад и рай, лишь бы их воротить.
143
«Совокупность
«– Я к ней привык, – мрачно ответил Мануэль, – и полагаю, что, если ее вновь у меня заберут, я вновь попытаюсь ее вернуть… Как-то проживаю каждый день, ни разу внимательно не прислушавшись к нескончаемому потоку ее речей. Но я часто гадаю – и уверен, гадают все мужья, – зачем Небеса создали существо настолько скучное, безумно тупое и упрямое. А когда я задумываюсь о том, что остаток жизни это существо будет постоянно рядом со мной, то обычно выхожу и кого-нибудь убиваю. Потом возвращаюсь, поскольку она знает, какие горячие бутерброды мне нравятся».
Из чего следует, что величайшим благом и необходимым условием жизни являются иллюзии, создаваемые людьми, даже теми, кто в них не верит. Юрген, побывав герцогом, принцем, королем, императором, папой и Господом Богом, так и не обрел того, к чему стремился, – любви и веры. Но когда Великий Бог Пан показал ему подлинный лик Вселенной, даже Юрген отказался принять то, что увидел: бессмысленное и бесцельное мироздание, в котором человек ничтожен. «Да, ты можешь меня убить, если хочешь, но не в твоих силах заставить меня поверить, что нигде нет справедливости и что я неважен… – сказал Юрген, дрожа и задыхаясь, с плотно закрытыми глазами, но даже при этом полный решимости. – Конечно, ты, возможно, прав. И, несомненно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время…»
В конечном счете все сводится к интерпретации того, что нам «дано в ощущениях»: «Оптимист заявляет, что мы живем в лучшем из возможных миров, а пессимист боится, что это правда» – такова самая знаменитая фраза, написанная Кэбеллом. На стремлении к возвышающему обману основан и культ Мануэля, распространившийся после смерти графа; на нем основаны жизнь общества и индивида – и уж конечно без него невозможна любовь. «…В этом саду не встретишь никого, кроме воображаемых существ, – сообщает Юргену кентавр. – Здесь живут и все женщины, которых когда-либо любил мужчина – по весьма очевидным причинам». Следовательно, любовь недоступна Кощею: он «денно и нощно созерцает все таким, какое оно есть. Как же Кощей может что-либо любить?»
Величайшим достижением человечества оказываются романтические повести (romances), ибо поэзия – это «бунт человека против того, чем он является»; и даже христианство –«наиболее важный роман, что оберегает нас от безумия». Ведь ни в одной другой повести, – размышляет Горвендил-Кеннастон, – Автор не принимает добровольно страдания ради благополучия своих кукол. «С эстетической точки зрения этот миф несравненен». Жизнь оказывается формой эстетического самовыражения Господа, а сам Бог – собратом-художником.
Не будем, однако, забывать, что речь идет о Боге Юргеновой бабушки, Кощеевом создании. В одной из новелл «Серебряного Жеребца» Кэбелл заходит еще дальше. Произошла ошибка, и викинг оказался в христианском раю, а паладин – в Вальгалле. Там он увлекся сотворением миров и несколько вечностей спустя обнаружил, что на бесчисленных планетах поклоняются ему, Донандру Вератюру, Творцу и Хранителю детей Своих, и воюют между собой Его именем.
«Затем, вновь понаблюдав за паразитами, кишащими в его мирах, Донандр спросил слегка испуганно:
– Разве Бог такой?
Ему ответили с любовью и уважением:
– Как Бог может быть не таким, как Ты?»
Земля же тем временем превратилась в шлаковый шар, – но истинный христианин объявил это наваждением и, оставаясь в Вальгалле (где сам Кощей – лишь один из меньших богов), продолжал молиться «о втором пришествии Мануэля и о благоденствии души Донандра в священный День Суда».
…«Биография жизни Мануэля» замыкает круг и во снах Феликса Кеннастона возвращается к своему началу – в замок Концисторий, что означает «Конец Историй» (Storisende – Stories’ End).