За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
— Господи, как я рад, что всё кончено! — вздохнул он с облегчением. — Если кто-нибудь при мне упомянет о музыке, я застрелю его. Целых два месяца я не хочу ничего делать, кроме как есть и спать...
— И ловить рыбу.
— Нет, даже этого не хочу. Мечтаю просто лежать на траве и дремать, положив голову тебе на колени.
Спустя три недели настал день, когда он сделал именно это. Вокруг них расстилался луг, как зелёный ковёр. Её соломенная шляпка лежала на траве, подобно огромной ромашке. Около них журчала речка, разбиваясь пенными брызгами о блестящие скалы. Стоял полдень, и в безоблачном небе высоко и неподвижно
— Ты знаешь, что больше часа лежишь, положив голову мне на колени? — спросила она.
Он продолжал жевать травинку.
— Мужчина был создан для того, чтобы лежать, — заявил он глубокомысленно через некоторое время. — Взгляд на анатомию человека должен убедить тебя в этом. Если Создатель хотел бы заставить человека стоять, Он бы придал ему форму пирамиды. — Он бросил взгляд на её склонённое лицо. — Из тебя получилась бы очень симпатичная пирамидка.
Она с улыбкой покачала головой, как мать, прощающая глупость своего ребёнка:
— Ты никогда не повзрослеешь.
— Мужчины вырастают, умнеют и хорошеют с годами. Женщины же сначала растут в высоту, затем в ширину и быстро превращаются в объекты, вызывающие отвращение. Таков закон Вселенной. — Он погрузился в молчание, зажав между улыбающимися губами травинку.
Она нагнулась и поцеловала его в кончик носа.
— Можешь говорить глупейшие вещи, но я люблю тебя. — Она была счастлива, потому что напряжение последних недель в Дюссельдорфе оставило его, и к нему вернулась его насмешливая весёлость, являвшаяся отражением его внутренней умиротворённости. Вначале она была озадачена, почти огорчена его юношеским озорством. Женатым мужчинам полагалось быть солидными, молчаливыми, всегда думающими о серьёзных вещах. Теперь она поняла, что это было инстинктивным расслаблением очень эмоциональной, сверхчувствительной натуры. — Разве ты не хочешь посмотреть свою почту? Она пришла вчера.
— Выброси её, — сказал он, махнув рукой. Затем без всякого перехода продолжал: — Швейцарцы — самые умные люди в мире. При различных национальностях, религиях и культурах они умудрились жить в мире друг с другом и со своими соседями. — Он взглянул на неё, словно погруженный в какие-то глубокие размышления. — Теперь я понимаю, что основная причина, по которой я позволил тебе заманить меня в ловушку женитьбы, в том, что твой отец был швейцарцем.
Она игриво взъерошила ему волосы:
— Заманила тебя в ловушку, ты сказал?
— Конечно. Ты была тогда восемнадцатилетняя старая дева и отчаянно хотела заполучить мужа. В тот момент, когда ты увидела меня, ты догадалась, что я кладезь мудрости, образец благородства, обладающий храбростью льва, великодушием слона...
— Ты прочтёшь свою почту или нет? — перебила она.
— Хорошо, — проворчал он, садясь. — Давай взглянем на этот вздор.
Из плетёной корзинки она достала пачку писем и протянула ему. Он просматривал обратные адреса, небрежно бросая конверты ей на колени. Вдруг его рука замерла.
— Что это такое? — пробормотал он.
Его нахмуренное лицо превратилось в маску сосредоточенного внимания, когда он срывал сургучные печати.
— В чём дело, дорогой? — спросила она, когда он кончил читать письмо.
— Оно от совета попечителей Гевандхаузского оркестра в Лейпциге. Они предлагают мне пост дирижёра. Говорят, что сам король назвал моё имя.
— Король... Какой король?
— Фридрих
— Я знаю, но почему он...
— Потому что я встречался с ним в Англии, когда играл для королевы, — объяснил он со странным спокойствием. — Он был с принцем Альбертом. — Феликс сделал раздражённый жест. — Но я не приму этот пост.
— Почему? — Её голубые глаза расширились. — У тебя ведь нет других предложений.
Он взглянул на неё. Дискуссии, которой он боялся, больше нельзя было избежать.
— Есть... почти есть.
Запинаясь, он рассказал ей о предложении из Берлинской певческой академии, которое получил в Дюссельдорфе, и постарался объяснить, почему не сообщил ей о нём раньше.
— Это было во время фестиваля, мы оба были в очень напряжённом состоянии. Я чувствовал, что мы не сможем обсуждать это спокойно.
Феликс знал, что Сесиль обиделась на его обман, но она слушала молча, не сводя глаз с его губ. Он с нарастающим волнением расписывал ей преимущества поста в Берлине:
— Только подумай, Силетт. У меня там семья. Мы могли бы жить с ней или иметь собственный дом. Очень красивый дом. Мы могли бы принимать интересных людей. — Ему не следовало этого говорить, и он сразу это почувствовал. Она не хотела «очень красивого дома», не хотела принимать интересных людей. — И плата гораздо выше, — добавил он, надеясь сыграть на её бережливости. — Почти в два раза. — Он видел, что и это не производит на неё впечатления. — Ради всего святого, почему ты против переезда в Берлин? — почти закричал он.
— Я не сказала, что против.
— Но ты против. Я вижу это на твоём лице. Почему? Берлин — прекрасный город, он бы тебе понравился.
— Уверена, что понравился бы, но я бы хотела, чтобы ты принял пост в Лейпциге.
Она говорила спокойно, со сводящим с ума смирением упрямого и непослушного ребёнка.
— Но почему? — повторил он, повышая голос. — У тебя должна быть причина.
— Я не знаю почему, — повторила она с тем же доводящим до белого каления спокойствием. — Просто у меня такое чувство, что тебе надо туда поехать.
— Чувство! — На этот раз он прокричал это слово. Лучше бы она спорила, приводила какие-то аргументы. Но она не спорила, а лишь твердила, что у неё «чувство», что он должен принять пост в Лейпциге. Он схватил её за руки. — Лейпциг! Неужели ты не понимаешь, что это ещё один маленький городок? Ещё один Дюссельдорф? Только побольше и с лучшим оркестром. Он даже не столица Саксонии. Король и королевский двор находятся в Дрездене. Опера в Дрездене. Всё, что есть в Лейпциге, — это университет, концертный зал в здании гильдии мануфактурных рабочих, Гевандхаузе, как они его называют. У нас будет такая же жизнь, как в Дюссельдорфе. Такие же знакомые. Напыщенные профессора, толстые бюргеры и богатые коммерсанты. Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я был дирижёром провинциального оркестра всю свою жизнь? Два-три года в Лейпциге, два-три года в Штутгарте, или Кельне, или Франкфурте, или Мюнхене, когда я могу иметь Берлин? Неужели ты не понимаешь, что, будучи дирижёром Певческой академии, я смогу рассчитывать на пост директора Берлинской филармонии, когда он освободится? Тогда я буду первым музыкантом в Германии. Я... — Он устало замолчал. — Ты не понимаешь, просто не понимаешь.