За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Пришла зима, принеся снега и ледяные ветры, но Сесиль была к ним готова. Её научили бороться с непогодой, держать её там, где ей и следовало быть, — на улице. Все двойные рамы были проверены, каждый шатающийся ставень укреплён, каждая дымовая труба прочищена маленькими мальчиками с вымазанными сажей лицами. На кухне стояли ведра с солёным маслом и кулинарным жиром, в кладовке лежали запасы продуктов. Вязанки дров, выданные городским советом, были аккуратно сложены в подвале. Теперь, как бы ни злилась пурга и ни завывал ветер, Мендельсонам было уютно в их маленьком домике с видом на Рейн.
Даже когда они решались выйти на улицу — Сесиль на рынок или в швейный кружок, Феликс на репетиции. — Мендельсоны знали, как держать зиму на расстоянии. Она и это предусмотрела. Красивое шерстяное бельё и стёганые жилеты, которые защищали грудь, а также толстые шерстяные перчатки, которые держали руки в тепле. Самые лучшие и, к сожалению, самые дорогие... Но maman научила её, что тёплая одежда
Если бы только Феликс понимал разницу между вещами важными и неважными! Но он не понимал. Для него деньги существовали для того, чтобы их тратить. И он, несомненно, умел их тратить, иногда на самые глупые вещи! Месяц назад он приехал домой, с осторожностью неся крошечный пакетик. «Посмотри, Силетт, посмотри, что я купил! — Он был взволнован, как ребёнок в рождественское утро. — Разве это не прекрасно? Представляешь, ей больше двух тысяч лет! Посмотри на её грудь, на изгиб бёдер!.. Конечно, у неё нет головы и только одна рука, но это не важно...» Конечно, она не хотела обижать его, но чуть было не заплакала от злости. Безделушка — вот что это было. Старая, уродливая мраморная статуэтка голой женщины, одна из тех, которые стоят в музеях. И это привело его в такой восторг! Он не мог оторвать от неё глаз, всё время гладил её. «Я поставлю её на мой стол, чтобы смотреть на неё, когда работаю. И знаешь, Силетт, продавец не хотел продавать её мне, он сказал, что держит её для ежегодной закупки экспонатов музеем. Но я быстро положил этому конец!» Он, без сомнения, положил — с помощью четырёхсот талеров. Четыреста талеров — его годовое жалованье!
Слава Богу, она себя контролировала, помня о том, что хорошая жена должна потакать своему мужу — сначала. Она даже сказала, что статуэтка очень красива, когда он поставил её на письменный стол. Но спустя несколько дней, когда он был в хорошем настроении — поскольку были дни, когда он был не в духе, его голова была занята музыкой или чем-то ещё, — она прильнула к нему и промурлыкала, что дамы из её кружка встречаются завтра у них в доме и что они скажут, если увидят голую женщину на его столе? Он, конечно, разразился длинной тирадой об «этих глупых, ограниченных провинциалках» и о том, как он будет рад уехать из Дюссельдорфа. Она позволила ему высказать всё, что он думает. В конце концов, он произнёс спокойно: «Она тебе не очень-то нравится, правда?» — убрал статуэтку в шкаф и больше не ставил её на стол. Это доказывало, что maman была права, когда говорила, что, хотя для этого требуется терпение и такт, хорошая жена всегда может заставить мужа увидеть свои ошибки.
В ту зиму Феликс приступил к выполнению своих обязанностей директора Дюссельдорфского оркестра. Он не был среди лучших. Дюссельдорфцы имели высокие художественные претензии, но музыкальный бюджет был слишком мал. Музыканты не могли посвящать всё время работе со своими инструментами. Они держали лавки, играли в тавернах. Некоторые состояли на других муниципальных службах или трудились на загородных фермах. Они являлись на репетиции со своими скрипками или кларнетами под пальто, когда шёл дождь, и под мышками, когда дождя не было. Но они были хорошие люди, они гордились Феликсом и старались изо всех сил.
Он тоже старался изо всех сил, потому что он любил их, а также потому, что знал: этот пост в Дюссельдорфе — первая ступенька лестницы. В больших городах, особенно в Берлине, следили за его деятельностью. Иногда они посылали «разведчиков», которые сообщали о его успехах. Итак, он делал всё, что было в его силах. На репетициях бывал терпелив, не кричал, не возмущался, не позволял себе саркастических замечаний. Флейтисту, или трубачу, или виолончелисту, которые фальшивили, он обычно говорил: «Посмотрите, нет ли ошибки в нотах. Здесь должно быть фа-диез». И флейтист бывал благодарен. В перерывах он посылал за кофе и рассказывал байки о великих мастерах: как Гендель дирижировал операми, сидя на клавикордах, затем бежал на сцену петь партию отсутствующего певца, а потом бросался назад в оркестровую яму и снова начинал дирижировать; как Гайдн [78] становился на колени и молился о вдохновении; как Моцарт написал «Дон Жуана» за две недели, а Казанова [79] , старый распутник, помогал ему с либретто; как Бетховен [80] играл на скрипке в Боннском оркестре... Затем Феликс хватал свою дирижёрскую палочку, и репетиция продолжалась.
78
Гайдн Йозеф (1732—1809) — австрийский композитор, представитель венской классической школы; автор свыше 30 опер, 100 симфоний и многих других сочинений, в том числе ораторий «Сотворение мира» и «Времена года».
79
Казанова Джованни Джакомо (1725—1798) — итальянский авантюрист, подвизавшийся в придворном обществе многих государств Западной Европы; свои похождения и закулисную жизнь аристократии описал в 12-томных «Мемуарах».
80
Бетховен
Мендельсон кое-чему научился за эти долгие зимние месяцы: он постигал тонкости провинциальной жизни. В этом неоценимую помощь ему оказывала Сесиль. Эта двадцатилетняя домохозяйка обладала безошибочным социальным инстинктом. А это было необходимо, для того чтобы двигаться сквозь лабиринт социальной иерархии маленького городка. Дюссельдорф насчитывал двадцать восемь тысяч жителей, но имел более чёткое разделение на классы, чем Индия, и большее число светских предрассудков, чем Лондон.
— Но, Силетт, — взывал он, — неужели нам необходимо приглашать к обеду Уоррингена и его жену? Они такие зануды.
— Он мэр города, — отвечала она, слегка поджимая губы, — а его жена очень добра ко мне в швейном кружке.
Так что они приглашали к обеду Уоррингенов, и фон Шадова [81] , директора Художественной академии, и судью Иммермана [82] . Мэр разглагольствовал о социальных проблемах Дюссельдорфа, фон Шадов, который был очень набожным, рассуждал о том, что живопись должна быть «проповедью на холсте», а Иммерман, который был не только судьёй, но и учёным и поэтом, ораторствовал о Софокле [83] . «Такой замечательный человек этот Софокл! — восклицал он высоким фальцетом. — Он был священником и генералом, человеком большого обаяния и ума, гурманом. И немного музыкантом. В шестнадцать лет дирижировал хором в пеане по поводу победы Саламисов». Большой любовью Иммермана был театр, он горел желанием блеснуть своими переводами греческих трагедий и изводил городской совет трактатами и памфлетами о создании классического театра, разъясняя громадные блага, которые Дюссельдорф будет с этого иметь.
81
Шадов Иоганн Готфрид фон (1764—1850) — художник и скульптор, директор Академии художеств в Берлине.
82
Иммерман Карл Лебрехт (1796—1840) — немецкий писатель, основатель театра в Дюссельдорфе; автор романов «Прометей», «Эпигоны» и знаменитого романа «Мюнхгаузен. История в арабесках» (4 части).
83
Софокл (ок. 497 — 406 до н.э.) — древнегреческий драматург, автор около 120 трагедий («Царь Эдип», «Антигона» и др.).
Эти обеды были шедеврами Сесиль. Она очаровывала Уоррингена заинтересованным вниманием, с каким слушала его, когда он рассказывал ей о проблеме городской канализации. Фон Шадова она завоёвывала своей улыбкой, а Иммермана — комплиментами. «Как, должно быть, замечательно уметь читать по-латыни и по-гречески!» — щебетала она, взмахивая длинными ресницами в трепетном восхищении. Феликс же улыбался, но говорил мало, сравнивая про себя эти обеды с роскошными обедами на Лейпцигерштрассе, 3, украшенными присутствием интеллектуальной и художественной элиты Европы. И в который раз обещал себе сбежать из удушающей атмосферы провинциальной жизни. Нет, его место не в Дюссельдорфе. Он завоевал Лондон, он играл для английской королевы, его принимали в домах герцогинь и банкиров международного класса. Его место в Берлине, в Лондоне, в Париже, в Санкт-Петербурге, возможно даже в Нью-Йорке. Он должен быть там и, Бог даст, будет там.
Он старался заставить Сесиль увидеть разницу между большими столицами и претенциозными маленькими городишками. Он подшучивал над культурными претензиями дюссельдорфцев, высмеивал ханжескую лексику фон Шадова и греческую манию Иммермана, но с удивлением обнаружил, что жене не нравится его легкомысленный тон.
— Они прекрасные люди, и ты не должен над ними смеяться, — сказала она однажды, глядя на него с упрёком.
— Конечно, они прекрасные люди, но разве ты не видишь, что на самом деле они не принадлежат к первому классу? Да, у них есть способности, но ничего больше. Они осели здесь, потому что инстинктивно чувствуют, что здесь их место. В Берлине или Лондоне они были бы никто, а здесь они играют роль оракулов. Разве ты не видишь, дорогая, что они второсортны?
— Нет, не вижу. — Её тон был холодным, почти резким. — Герр фон Шадов — известный художник, его картины висят во многих музеях. А герр Иммерман — великий учёный. И судья.
Он посмотрел на неё так, словно она была чужой. Спорить с ней бесполезно. Она не понимала его и никогда не поймёт. Ей действительно нравились эти люди, они производили на неё впечатление. Она не признает разницу между фон Шадовым и Делакруа, Иммерманом и Гёте...
— Ты права, Силетт. Они прекрасные люди, и я не буду смеяться над ними. А теперь расскажи мне, что ты сегодня делала.