За пределами желания. Мендельсон
Шрифт:
Феликс опустил локти на стол, сжал руками голову. Когда он последний раз чувствовал убыстрение пульса, ощущал восторг вдохновения? Два года назад, когда писал скрипичный концерт... А что было до этого, он не помнил. Четыре, пять лет назад, может быть больше... Много раз он испытывал удивительное возбуждение, растущий восторг, который, достигая апогея, находил выход в неудержимом потоке музыки; но теперь воспламенение его ума оканчивалось болью, превращалось в ослепляющие, изнуряющие мигрени, от которых мозг пульсировал и распухал в черепной коробке, а глаза вылезали из орбит. Какой-то гнойник, злокачественная опухоль внедрилась в плоть мозга, поселилась в источнике музыкальных идей. Она стала его частью,
Однако он с улыбкой скромно раскланивался на аплодисменты и подавлял приступы тошноты. Но сейчас не мог. Возможно, дело было в дожде, возможно, в угрюмости этой комнаты, возможно, в нём самом... Он вдруг больше не смог притворяться. Он знал, что какая-то тайная смертельная болезнь проникла вето мозг и он болен, ужасно болен и никогда не поправится.
Животный страх свёл мышцы, перехватил дыхание. Его руки сжались в кулаки, и он почувствовал, как на спине выступил холодный пот. Он, Феликс Мендельсон, был очень болен и умирал, но никто, кроме него самого, не знал этого. Это была его тайна, которая будет всегда с ним, подобно тайне убийцы, следующей за ним повсюду. Тайна заключалась в том, что внутри него уже жила смерть и медленно разрушала его. Мысль о смерти была слишком нова, слишком ужасна, чтобы её принять. О да, он и раньше думал о смерти, как и все люди. Она представлялась ему чем-то неясным, отдалённым. Конечно, неизбежной, неотвратимой, но тем не менее невероятной. Отдалённость этого события, смягчённая медленным угасанием, постепенным увяданием слабеющего тела, и в конце концов тихий уход из жизни, облегчённый спокойствием духа и обещанием вечного блаженства... Но не в тридцать семь лет! Не в расцвете жизни, не на пике успеха и не в окутывающей теплоте семейного счастья!
Его ум лихорадочно работал, пытаясь заглянуть в будущее. Сколько ему ещё осталось? Сколько времени понадобится смерти, чтобы закончить свою работу? Два года... три? Возможно, много лет. В конце концов, на его стороне молодость, а молодость — значит силы. Он ведь в здравом уме. Худой и нервный, да, но не сумасшедший. Его отец умер в шестьдесят лет, дед в пятьдесят семь — оба во сне, как и следовало умирать... Его мать была ещё крепкой и бодрой в семьдесят один год... Почему он должен умереть в тридцать семь? Кроме того, существуют врачи. В самом Лейпциге есть замечательные врачи. Медицина делает поразительные успехи. И потом, возможно... возможно, это просто его воображение, и он вовсе не болен. Головные боли? У всех бывают головные боли.
Теперь он дрожал от волнения, бормоча свои аргументы, неистово стараясь выкорчевать мысль о смерти, которая только что проникла в его мозг. С ним всё в порядке. Он прекрасно себя чувствует, никогда не чувствовал лучше...
Он вздрогнул от стука в дверь. Появилась Катрин, заполнив собой дверной проем.
— Его светлость господин мэр здесь, мастер Феликс. — Она взяла манеру называть его мастером Феликсом, как делал Густав, чтобы подчеркнуть своё положение в доме, явно более высокое, чем у горничной и няни Эльи, которая была в семье лишь несколько лет и называла его герр доктор. — Он хочет знать, дома ли вы.
— Конечно я дома! — воскликнул он, вскакивая на ноги. — Впусти его светлость.
Он
— Ну как поживает первый гражданин Саксонии? — пробасил бургомистр, садясь в своё обычное кресло за столом.
Феликс нервно рассмеялся.
— А как его светлость обер-бургомистр Лейпцига?
Мюллер улыбался всё время, пока усаживался в слишком туго набитое кресло напротив стола Феликса.
— Надеюсь, что не оторвал вас от творческих трудов, — проговорил он с притворной озабоченностью.
— Видит Бог, нет. Мои творческие труды могут быть иногда очень скучными.
— Я просто не мог переварить ещё одну службу преподобного Хагена. Особенно после вчерашней ораторской оргии. Поэтому я попросил мою любимую жену принести мои сожаления нашему дорогому пастору и сказать ему, что я болен и лежу в постели. — Он ухмыльнулся, довольный собственным обманом. — И решил навестить вас.
— Вы не могли бы выбрать лучшего времени, — заверил его Феликс с не свойственной ему экспансивностью. — Что будете пить? Шерри, или портвейн, или, может быть, немного шнапса? — Он прочёл ответ в глазах мэра. — Думаю, я тоже выпью с вами немного.
Спустя мгновенье они обсуждали вчерашнее торжество в консерватории.
— По-моему, всё прошло вполне хорошо, — заметил мэр, прикладываясь к шнапсу. — Речи были слишком длинными, но они всегда такие. Я сам люблю произносить речи, но терпеть не могу слушать их.
— Я предпочёл бы обойтись без этих цветистых разглагольствований, которые мало что значат и всех утомляют, — заметил Феликс. — Кстати, напрасно его величество назвал меня первым гражданином. Если король Пруссии услышит это, мне несдобровать.
— Я бы на вашем месте не волновался. Не думаю, что кто-нибудь увидел в этом нечто большее, чем дань вашим заслугам. Разве что Крюгер. — Он понизил голос, глядя на рюмку, которую держал в руке. — Он такой подлый и завистливый негодяй. И опасный... — Наступила пауза. Его глаза не отрывались от напитка. — Знаете, Феликс, иногда мне кажется, что он ненормальный.
— Ненормальный! — Феликс знал о глубокой антипатии Мюллера к его первому заместителю, но никогда не слышал, чтобы тот усомнился в его нормальности. — Мне он тоже не очень нравится, но не думаю, что он ненормальный.
Выражение лица мэра не изменилось.
— Вы не знаете его так, как я.
— Это правда, — согласился Феликс, поднося рюмку к губам. — Я вижу его только на собраниях совета попечителей.
— В том-то и дело. Я общаюсь с Крюгером почти каждый день и говорю вам, с ним что-то не в порядке. Не то чтобы он был сумасшедший с пеной у рта, но я видел иногда странный блеск в его глазах. Поверьте мне, этот человек способен на какое-нибудь безумство. Это бы не имело значения, но, как вы знаете, он очень богат, он владеет на паях газетой и одержим жаждой управлять этим городом. Он фанатик. Разве вы не знаете, что он единственный из совета, кто голосовал против вашего назначения дирижёром, даже после того как его величество предложил вашу кандидатуру?
Феликс был шокирован:
— Нет, не знал. Конечно, я слышал, что он антисемит.
— Он анти всех. Однажды он пытался заставить совет закрыть больницу, находящуюся под управлением католических монахинь. В другой раз он хотел, чтобы мы приняли указ, запрещающий всем церквам, кроме Святого Томаса, звонить в колокола по воскресеньям. — Мюллер с рассеянным видом крутил рюмку между пальцами. — Берегитесь его, Феликс.
— Каждая вера имеет своих фанатиков. Я знал нескольких еврейских фанатиков и считаю, что они не лучше любых других. Моя бабушка отказывалась видеть собственного сына в течение десяти лет, потому что он изменил вере.