Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран
Шрифт:
Эти идентификационные игры еще осложняются чувством сродства с евреями, чувством и в данном случае исключительно двусмысленным, которое неудовлетворенный своим «румынизмом» Чоран, по-видимому, ощущал через синдром ненависти к себе. Это видно уже в 30-е годы: в 17 лет он открывает для себя Отто Вейнингера, который его просто зачаровывает. В 1968 г. Чоран пишет: «Меня обольщало то обстоятельство, что, будучи сам евреем, он ненавидел свою «расу», — точно так же, как я, румын, испытывал ужас от своей национальной принадлежности» [929] . Здесь, можно сказать, мы сталкиваемся с юдофобией в ее крайней форме: Чоран в конечном итоге приближается к евреям там, где они как раз воспринимают себя как объект ненависти, занимаются самоунижением и патологическим самоуничижением путем интериоризации окружающего их антисемитизма. Это и крайняя форма двусмысленности: очерняя таким образом Румынию, Чоран тем самым, несомненно, налагает на себя кару [930] ; однако, соприкасаясь с евреями, совершающими нечто подобное, он аннулирует значение своего действа.
929
Ibid. P. 764. Что касается Вейнингера, следует обратиться к предисловию Роллана Жаккара к книге данного автора «Пол и характер» (Weininger O. Sexe et caract`ere. Lausanne, 1975. P. 7-13).
930
Так, в черновике письма, датированного 10 мая 1957 г., адресат которого неизвестен, обнаруживаем следующую фразу: «Вам известно, что Румыния всегда была моей навязчивой идеей; если бы было по-другому, разве я очернял бы ее с такой яростью и с такой грустью? Пути любви разнообразны; я выбрал любовь карающую; но, карая свое происхождение, я наказываю сам себя». Biblioth`eque litt'eraire Jacques Doucet, Fonds Cioran (неаттрибутированная переписка).
При всех этих переменах совершенно очевидно: еврейский народ постоянно возникает как народ ненависти. В «Искушении существованием» Чоран объясняет их практический отказ от стремления добиться хорошего отношения к себе от остального человечества, к которому они сохраняют всего лишь некоторое уважение. Он признает их правоту и считает данное обстоятельство положительным. Однако и здесь присутствует все та же мысль, которую он не в силах преодолеть:
931
Stolojan S. Au balcon de l’exil roumain... P. 212.
932
Cioran E. Un peuple de solitaires. P. 71.
933
Cioran E. Desi am parasit Rom^ania. Рукопись текста на румынском языке, на отдельном листке // Biblioth`eque Jacques Doucet, Fonds Cioran, CRN, ms. 734.
Филосемитизм Ионеско, который он открыто демонстрировал в течение всего своего французского периода, очень далек от двусмысленностей и абстракций позиции Чорана. Отношение Ионеско к евреям проявлялось, в частности, в глубокой привязанности к Израилю, который он неоднократно посещал — в 1963, 1965, 1967 гг. Особенно отчетливо это отношение выразилось в настроениях Ионеско в момент Шестидневной войны (1967). Драматург неоднократно высказывался на эту тему в прессе, подписывал воззвания и заявлял о недопустимости позиции Египта; выступал в поддержку еврейского государства, существованию которого возникла угроза, противопоставлял героизм и благородство израильтян «пропитанному ненавистью панарабизму» [934] . Эта война, как он сам отмечал в своем дневнике, взволновала его до такой степени, что в течение 3—4 недель мешала его обычным литературным занятиям. Он не только считал, что под личиной антисионизма в мире возрождается антисемитизм, но и сурово осуждал некоторых «французских евреев, интеллектуалов, испорченных левизной», которые пишут во французские газеты, что «само присутствие евреев в Палестине явилось агрессией по отношению к арабам». Эти предатели «воспринимают убеждения арабов, но не заслужат от них никакой благодарности», — заявлял драматург [935] . Здесь следует особо отметить: Ионеско мотивировал свою позицию своей принадлежностью не к евреям, а именно к христианам. Но почему же он выступал сторонником Израиля? «Потому, может быть, что я получил христианское образование и воспитание, а христианство, в конце концов, — это такая секта иудаизма». Кроме того, по мнению автора «Настоящего прошедшего», Израиль имеет право на существование, а земля должна принадлежать тем, под чьими руками она расцветает. «Короче говоря, — заключал он, — я в конечном итоге стал на сторону этого народа, даже если он всего лишь чуть-чуть менее плох, чем другие» [936] . Мы не обнаружим никаких упоминаний о его еврейском происхождении и в 1973 г., когда он станет лауреатом израильской премии «За вклад в свободу индивидуума в обществе», которую он ставит выше Нобелевской, уточняя, что нигде больше в мире таких премий не существует. «В какой иной стране меня поощрили бы за вклад в развитие такой «морально устаревшей» категории, как «свобода»?» [937]
934
Ionesco E. Pr'esent pass'e, pass'e pr'esent. P. 93 (фрагменты из дневника за 1967 г.).
935
Ibid. P. 69.
936
Ibid. P. 88.
937
Ionesco E. Antidotes. P. 47.
Ионеско постоянно обращался к теме судьбы еврейского народа, в частности к Катастрофе. Упоминания об этом встречаются в разных его произведениях и постоянно сопровождаются размышлениями о политическом безумии и об истоках ненависти. Упомянем в этой связи «Непогребенных мертвецов», «Макбет» (1972), а также его последнее произведение — либретто оперы, написанное в Римини в 1988 г. Действие разворачивается в нацистском лагере уничтожения. И в этом случае обнаруживается та самая позиция «извне», которую избрал Ионеско в отношении своего еврейского происхождения: сюжет оперы — жертва францисканского монаха, который в августе 1941 г. пошел на смерть в Освенциме, заменив собой отца семейства. Название опере дало имя францисканца — Максимилиан Кольбе. Это был тот самый М. Кольбе, канонизация которого Ватиканом в начале 1980-х годов вызвала всеобщее возмущение: причисление к лику святых сопровождалось обнародованием ярых антисемитских высказываний патера в довоенные годы. Ионеско явно не придал этому значения. Может быть, по той причине, что патер Кольбе был не единственным человеком, который до войны был антисемитом, а во время войны повел себя достойно; а может быть, и потому, что, вторгаясь в подобные сложности, и сам Ионеско должен был бы ворошить противоречия своего отношения к политическому прошлому своих румынских друзей. Но ведь он давным-давно решил с этим покончить.
Тем не менее остается загадкой, почему Ионеско никогда и нигде ничего не говорит о происхождении своей матери. Может быть, как утверждает Михаэль Финкенталь, по той причине, что его связь с иудаизмом, главным образом навязанная ему извне (в антисемитской Румынии), никогда не имела реального содержания? [938] Это вполне вероятно, хотя эта связь навещает его по ночам в виде сна о прабабушке, о которой он рассказывает в «Дневнике в клочьях» (Ионеско, в отличие от двух других наших героев, занимается психоанализом). Но что-то в нем постоянно сопротивляется. «Мне так и не удалось, — отмечает он, пробудившись, — узнать имя матери моей бабки, имя, которое мне так хотелось выяснить». Как всякий добрый еврей, он тем не менее сразу же говорит, что «пребывает в поисках имени...» [939] . Многоточие поставлено им самим. И не сталкиваемся ли мы с раздвоением его подсознания, когда читаем в начале той же книги: «Я принадлежу к избранной расе тех, кто должен совершить невозможное; увы, я в своей расе — один из самых ленивых» [940] ? Как бы там ни было, Ионеско, несомненно, занял самую справедливую позицию, когда, отвечая на вопрос журнала «L’Arche» о том, что для него представляет иудаизм, отметил, что это слово означает для него прежде всего еврейскую духовность, хасидов Буковины, писателей, пишущих на идиш. Он не преминул также выявить внутреннюю связь своих драматургических произведений с еврейскими юмористами, подчеркивая, что существовал вместе с ними в одной географической и культурной среде [941] . Да и можно ли считать случайным совпадением то обстоятельство, что чудовищное животное, похожее на носорога, появляется в книге пророка Даниила (VII, 7), становясь потом вечным символом еврейской апокалиптической литературы?
938
Kluback W., Finkenthal M. Un clown dans l’agora. P. 88.
939
Ionesco E. Journal en miettes. P. 162.
940
Ibid. P. 40.
941
Ionesco E. Antidotes. P. 48.
ВЗАИМОСВЯЗЬ ПОЛИТИЧЕСКИХ ВОЗЗРЕНИЙ
Изменения политических взглядов Эжена Ионеско описать проще, чем у Чорана и Элиаде: исследования в данной области существенно облегчаются его постоянными открытыми высказываниями на политические темы в годы жизни во Франции [942] . В случае Ионеско мы наблюдаем противоположное движение в сравнении с Чораном и Элиаде: в 30-е годы, когда они проявляли политическую активность, Ионеско придерживался линии исключительно морального сопротивления фашизму; впоследствии, напротив, именно он активно занимался политикой. Его политическая деятельность началась лишь в 60-е годы; под «политической деятельностью» мы понимаем такую позицию писателя, когда он задается целью стать «совестью мира»; когда он отказывается от своей литературной работы, чтобы заявлять о своем мнении, подписывать воззвания и манифесты, занимать и отстаивать особую позицию; одним словом, как говаривал Сартр, — заниматься тем, что его не касается.
942
Он даже включен в этой связи в Словарь французских интеллектуалов (Dictionnaire des intellectuels francais. / sous la dir. de J. Julliard et M. Winock. P., 1996. P. 616-618). Однако в посвященной ему заметке не говорится ни слова о должности, которую он занимал в Виши в 1942—1944 годах, ни о его коммунистических симпатиях в первые послевоенные годы. В том же словаре есть заметка о Чоране, наличие которой представляется нам менее оправданным, учитывая, что он весьма редко упоминался во французских масс-медиа (за исключением работ критиков с разбором его книг). Все это, впрочем, отмечает Ф. Туркану, автор указанной заметки (P. 265-266).
Драматург в течение трех десятилетий постоянно открыто заявлял о своем мнении по самым разнообразным вопросам — об отношениях театра и политики, в защиту диссидентов из стран Восточной Европы. Он высказывался о Пражской весне, о Китае, об Афганистане, о праве советских евреев на эмиграцию, использовал
Между румынским и французским периодами, конечно, постепенно происходило превращение «анфан террибля» в буржуа — и точно так же имела место очевидная смена политических воззрений, переход «слева направо». Констатация данного перехода позволяет частично разрешить загадку восстановления отношений с Элиаде и Чораном. «В те времена они оба были правыми, а я левым, — часто повторял он в 70-е годы. — А теперь мы все центристы». Но, несмотря на все происшедшие изменения, существовал один момент, от которого он не уходил и не отказывался никогда: это была борьба с тоталитаризмом. В 60—80-е годы Ионеско вращался в среде либеральных, антикоммунистических интеллектуалов, и зачастую занимаемые им позиции близки к позициям других великих умов, как и он, прибывших во Францию из иной Европы, — Артура Кестлера, Лешека Колаковского, Чеслава Милоша [943] . Антитоталитаризм Ионеско более важен для понимания внутренней монолитности его общей политической позиции, чем его движение от левых к правым. Прибегая к забавному выражению политолога Пьера Хасснера, которое явно понравилось бы самому Ионеску, можно утверждать, что драматург с замечательной последовательностью постоянно занимал позицию против «бобо» (альянса бонапартистов и большевиков) на стороне анархистов и либералов [944] . Сам Ионеско часто объяснял, что, по сути, и в своих пьесах, и в публицистических выступлениях всегда выступал в защиту одной-единственной идеи — свободы человека, гуманизма. Эта идея, жаловался он зачастую в 60—70-е годы, прежде казалась смешной крайне правым и, к несчастью, теперь кажется таковой крайне левым. Драматург остался ей верным, даже если некоторая реакционность в творчестве старого академика вызывает у его сегодняшнего читателя улыбку или раздражение, а присущий ему антикоммунизм впоследствии стал чуть смешным (может быть, это остаточные следы тяжело пережитого им в 1946 г. разочарования?). Так, в 1978 г. он был уверен, что с приходом к власти во Франции Объединенной левой его вышлют в Румынию, а после победы Ф. Миттерана на президентских выборах в 1981 г. — вообще был готов собирать чемоданы.
943
Об этом либеральном антикоммунистическом созвездии См.: Gr'emion Р. Intelligence de l’anticommunisme. P. 1995.
944
Hassner P. La Violence et la paix. P., 2000. P. 11 (первое издание — 1995 г.).
Политический мир Мирчи Элиаде также отличается удивительной внутренней взаимоувязкой, хотя и совсем иной, чем у Ионеско. Его идеологические позиции, которые он излагал и аргументировал во множестве работ, написанных до 1945 г., во многом являлись основой для последующих научных изысканий историка религий; это неоспоримый факт, и на страницах настоящей работы были приведены многочисленные примеры в его подтверждение. Априорное разделение политических писаний и научных трудов Элиаде тем более неправомерно, что он сам всегда его отвергал, активно настаивал на единстве своего творчества во времени и в пространстве и совершенно отчетливо задумывал свою феноменологию религиозного как решающий вклад в формирование нового человека (в смысле, принятом в 1930-е годы), или нового гуманизма (в терминологии 50—60-х годов), способного проложить пути выхода западной цивилизации из кризиса. Первопричиной последнего Элиаде считал появление десакрализованного (лишенного святости) мира, основными чертами которого, по его мнению, были открытие свободы личности, признание человека субъектом и актором истории, что неизбежно влекло за собой всеобщее распространение рациональной и утилитаристской концепции права, отрезанного от «космического миропорядка». Все вышесказанное означает, что сама проблема политики никогда не уходила из развернутого Элиаде проекта, который выходил за рамки обычной научной работы и явно претендовал на то, чтобы «стать исходным пунктом в новом видении мира» [945] . Составной частью этого проекта несомненно выступает политика — если понимать под ней (в широком смысле) не только определенное понимание жизни как таковой, но жизни в ее собственно человеческих измерениях и, следовательно, тех требований и условий, соблюдения которых требует существование рядом с другими людьми. В этом отношении нельзя не признать, что мир Элиаде-ученого не претерпел никаких существенных изменений по сравнению с миром Элиаде — активиста Железной гвардии. Более того: религиозные категории и политические концепции, пропитавшись которыми он кинулся в объятия фашизма, зачарованный мистикой Легионерского движения — те же самые, на основе которых он строит ментальный и социальный мир той личности, которую называет «архаическим человеком» [946] ; в его доктрине, напомним, такой человек не только дожил до нашего времени, но и является важной частью нас самих. В обоих случаях действительно преобладает натуралистская и мистическая концепция священного (или «реального»), постоянно так или иначе сводимая к прославлению жизни, плодородия и силы. Различные варианты опыта, носящие основополагающий характер, вокруг которых организуется пребывание в мире архаического человека, — варианты, которым он явно отдает предпочтение перед другими в выборе материалов, которыми оперирует, — формируют набор, идеологически очень близкий к мистике земли и мертвых, которая играла конституирующую роль в универсуме легионеров. Кроме ритуалов возрождения космоса (ритуальные убийства, человеческие жертвоприношения и т. п.) у него можно встретить постоянную тягу к испытаниям при посвящении, как индивидуальным, так и коллективным, к тайным обществам, а также к военным ритуалам и в целом — к действам, связанным со «смертью созидающей» [947] . Эта установка, кроме того, постоянно взаимоувязывается с элитистской концепцией сообщества. Это еще одна реминисценция «новой легионерской аристократии» 30-х годов; она основывается на господстве сверхчеловеков, исключительных и закаленных страданием [948] . Человек становится сам собой, писал, например, Элиаде в 1959 г., лишь после того, как «перенесет „пытки“ и „смерть“, за которыми последует пробуждение к новой жизни, качественно иной — потому что это „возрождение“» [949] . В целом вместо этики ответственности, воспитания самого себя мы систематически сталкиваемся — с 20-х по 80-е годы — с эстетикой перехода от одного космического или «духовного» уровня на другой через иррациональный опыт, оргические культы, разнообразные формы экстаза. А общество? Можно задаться вопросом, как выглядит идеальное общество в представлении ученого — может быть, оно похоже на Португалию времен Салазара? Ведь он отходит от современного понимания права как социальной, исторической, гуманистской системы, созданной на основе рационального мышления, и всерьез принимает гипотезу, в соответствии с которой право якобы возникло из более глубокого психического слоя, принадлежащего к тому порядку, который пронизывает человечество... [950] В конечном итоге ученый не отказывается от восхищения «народной духовностью» традиционных крестьянских обществ, не подвергшихся заразе демократического модернити. Как мы видели, он продолжает выступать против субстанции, действие которой он считает, по сути, развращающим. Это иудаизм, являющий собой антитезу жизни, разворачивающейся в гармонии с космическими ритмами; это отрицательный полюс, к которому Элиаде относит все, что ненавидит: Историю, научно-технический прогресс, мирскую мораль.
945
Eliade M. Fragments d’un journal I. P. 245-246.
946
Мы не будем здесь касаться существенных методологических трудностей, возникающих в рамках подхода Элиаде, которому часто вменяли в вину абстрактный подход к конкретным историческим и культурным условиям — ни проблематичность некоторых из его постулатов, начиная с того, как он встречает своего знаменитого «архаического человека», краеугольный камень всей его теоретической конструкции, и который совершенно не выглядит сам собой разумеющимся. Эти вопросы, выходящие за рамки нашего исследования, подробно обсуждаются специалистами уже в течение ряда десятилетий. См., в частн.: Dudley D. Religion on Trial: Mircea Eliade and His Critics. Philadelphia, 1977.
947
См. по этому поводу рассуждения в гл. IV настоящей работы.
948
Вспомним, что в статье 1935 г., посвященной диктатуре Муссолини, Элиаде восторгался способностью итальянского режима выдвигать на передний план необыкновенных личностей. Та же идея обнаруживается в том пассаже из «Отрывков из дневника II», где в 1973 г. он воспроизводит фразу из «Дневника» А. Жида: «Угнетение не может принизить лучших; а что до остальных, это не имеет значения» (Op. cit. P. 145). В более общем виде следует подчеркнуть, что категория элиты являла собой в XX веке один из важнейших параметров предвыборного объединения ряда крайне правых движений и некоторых эзотерических течений. Это хорошо показал А. Фэвр (в частности, в работе; Faivre A. L’'Esot'erisme. P., 1992). Достаточно вспомнить тезисы Рене Генона касательно перспективы «интеллектуального возрождения» на основе восстановления Традиции или проекты Анри Корбена по поводу воссоздания «духовного рыцарства». На эту тему см. подробно: Noll R. The Jung Cult. Origins of a Charismatic Movement. L., 1996.
949
Eliade M. Initiation, rites, soci'et'es secr`etes. P., 1999. P. 270 (первое издание — 1959 г.)
950
См.: Eliade M. Briser le toit de la maison. P. 1986. P. 317.
Еще и сегодня находится множество толкователей творчества историка религий, считающих дурным тоном поиск связей и преемственности между политическим и философским его аспектами. Однако в последние годы все большее число специалистов в данной области считают неверным априорный отказ от подобного поиска. Анализ идеологических опусов Элиаде, произведенный нами в предыдущих главах, как представляется, в достаточной мере подтверждает предположение о внутренней взаимосвязи философских и политических воззрений; их сопоставление не оставляет сомнений в том, что Элиаде перенес на созданный им образ «человека религиозного» мистическое, элитистское, открыто проповедующее насилие и антисемитизм мировоззрение, которым проникся еще в первые десятилетия своей деятельности [951] .
951
Не разделяя целиком взглядов называемых ниже специалистов, сошлемся, однако, на исследования Д. Дюбюиссона, которые заключаются, в частности, в разложении на составные части «чарующего эзотеризма» Элиаде, и И. Стренски, специально занимающегося правовым аспектом выдвинутой Элиаде теории мифа. Оба они, каждый в своей области, один — во Франции, другой — в США, практически одновременно одними из первых отказались выполнять настойчивое требование историка религий «допускать религиозный факт как религиозный факт». Оба они решили сосредоточить внимание на том втором языке, который прорывается в его научных рассуждениях, преображая с помощью определенных кодов их основной язык, академичный, лишенный политической окраски. И. Стренски приходит на этой основе к заключению, что Элиаде придал всеобщий характер герменевтике мифа и религиозного, основанного на «ностальгии по архаике и по земному (tellurique) / Он считает, что данный концепт несет на себе отпечаток ортодоксального (православного?) мистицизма Железной гвардии.