Загадка тауматургии
Шрифт:
Мужчина не нашел ответа. Кенец продолжил.
— Мелисса могла быть хоть острокийкой, хоть кенкой, да хоть улийкой. Разницы нет. Она обратилась к тауматургии, потому что была плохим человеком. Только и всего.
Герман закатил глаза. Глупый кеней не понимал, о чем говорил. Перевел разговор в другое русло:
— Скажи, если бы у нее не было тех книг, это бы не случилось?
Нельсон почесал за головой.
— Не случилось. Не будь у нее книг, откуда бы узнала, что делать?
Мужчина
? ? ?
В тауматургии существовали запретные дисциплины. Император и герцоги обходят их стороной, а безумцы охотно прибегают в поисках власти.
Самым запретным считался призыв вестников. Каждый практик понимал: Сцену отделяет от краха один обреченный. Слабый вестник уничтожал одно графство, средний — от десятка до целой страны, а высший в эпоху Пробуждения пожирал на небосводе звезды.
На втором месте плелись хрономантия и хоросология. Две созвучные и сопричастные дисциплины. Время и пространство.
В обычных заклинаниях отдача поражала владения сиюминутно, но при игре со временем — с задержкой. День, неделя, месяц, десятилетия. Тауматург забывал об отдаче и продолжал жить. Пролетают годы, и временная волна запирает грешника в бесконечной петле.
В хоросологии все обстояло еще хуже. Отдача ударяла сразу. Не практика, а вокруг него. Пространство разрывалось на части, перемешивало содержимое и, в лучшем случае, убивало все живое. Иногда жертвы продолжали жить.
Смешивать дисциплины было верхом глупости, но редкие практики нарушают правила в угоду грязной жажде.
— Вам туда нельзя, — преграждает офицер путь.
— Там моя дочь! Прочь с дороги!
Хватает за плечо и отбрасывает в сторону Герман. Проскакивает в парадный вход. Бежит по коридору.
Мимо проносились закрытые двери в кабинеты. Людей не было. Уши резала непривычная тишина.
Мужчина щурится. Коридор скрывает мрак — лампы вышли из строя.
«Актовый. Актовый», — мысленно повторяет Герман.
Он забирал Алису с гимназии не раз. Сегодня у дочери представление в актовом зале. Помещение располагалось в западном крыле.
Мужчина сворачивает налево. Натыкается на столовую.
Двойные двери висели в паре сантиметров над полом. И клонили вбок.
«Планировку сменили?» — бежит в противоположную сторону.
В восточном крыле его ждал другой вход в столовую. Без дверей. Квадратная дыра росла из земли.
— Где же ты?
Прыгает в дыру Герман. Туфли касаются пола и скользят пару метров. Он врезается в стол, сметает стулья.
— Чулять!
Резко оборачивается. Взгляд пролетает по столовой.
Вместо крыши, на потолке зияла черная дыра. Стулья выглядывали из стен, столы тонули в полу.
— Нашел! — спешно вваливается внутрь Герман.
Яркий свет ослепляет мужчину. Лампы на сцене сияют ярче солнца в зените. Он идет на ощупь, врезается в стулья. Ножки тащатся по земле с воем и криком, под ногами хлюпают мокрые тряпки.
— Алиса! — кричит Герман. — Ты здесь? Папа пришел!
Звенящая тишина настораживала.
— Кто-нибудь! Данна! Ответьте!
Руки упираются в сцену. Жирную и склизкую, словно на нее вылили пару тонн масла.
Глаза постепенно привыкают к свету. Он приоткрывает веки, перекидывает ногу на выступ и забирается на сцену.
Под ногами краснел ковер. Из-за отражения и света казалось, что туфли окрасились в красный. Штанины — то же.
Герман пробует поднять взгляд. Тщетно. Свет давит, выжигает глаза. Мужчина с трудом смотрит вниз. Выше — больно.
— Алиса! Ты здесь?
Бредет дальше. На ковре блестели бледные тряпки. Они чавкали при шаге. Герман в гневе пинает одну прочь с дороги. Та с глухим стоном цепляется за пол.
— Па, — доносится знакомый голос.
Мужчина замирает на месте. Медленно поднимает взгляд. Резко опускает в пол с протяжным шипением. Проклятый свет давит еще сильнее.
— Алиса? Это ты? — зовет Герман. — Папа здесь! Направь меня!
— Па... па...
Слева. Резко поворачивается. Бежит в сторону голоса.
— Я уже близко, дорогая!
Голова врезается в колонну. Кусок рос из земли.
— Что за?
— Па... па, — раздается голос по ту сторону.
— Я здесь!
Мужчина спешно обходит препятствие. Туфли утыкаются в гору белых тряпок.
— Ты где, милая?
— Па... па, — стонет Алиса. Гора колышется.
— Подожди чуть-чуть, — опускается на колени Герман. — Я тебя вытащу.
Засовывает руки в тряпки, хватает одну и с силой выдергивает. Фонтан слизи брызжет на него.
— Нет! — кричит кто-то. — Хватит!
— Пого...
Глаза привыкают к свету. Герман медленно поднимает взгляд.
Тряпками оказалась плоть. Бледная и мокрая от крови. Мужчину ледяной водой окатывают протяжные крики и стоны. Вопили отовсюду. Вопили долго. Раньше он не слышал — разум милосердно подавлял все звуки.
Один звучит и обрывается снова и снова:
— Кто... Кто... Кто... Кто... Кто...
Другой. Женский. Сочится из разных мест. Сверху. Левее. У входа. Под сценой.
Герман с замиранием сердца оборачивается. Он ступал по хлюпающим тряпкам. По оторванной и дрожащей плоти. Пол устилал ковер из шматков бледной кожи, лиц и частей тел. Конечности рекой обтекали кресла и скамейки.