Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул
Шрифт:
Ефименко, исследуя закрепку, пришел к заключению, что она сократилась из длинной эпической формулы *127. Мансикка также разделяет его мнение. Но при этом он еще указывает западную параллель к русской закрепке и думает, что там как раз и мог быть ее источник. Мансикка указывает, что два старо-норвежских заговора оканчиваются словами: Og det skal fuldcommes og ske ved det + Crix Clavis est Paradise *128. Обращу внимание на то, что закрепкой должно считать не только формулы, упоминающие ключ и замок, но и другие, хотя и без этого упоминания, так или иначе закрепляющие, утверждающие заговорные слова.
Может быть даже, что ключ и замок в закрепке элемент позднейший, а основу составляет приведенная выше фраза: "Слово мое крепко". Вот образец такой закрепки: "Будьте слова эти сполна и крепки на рабе бож. им. р." *129. Что касается западных параллелей к русской закрепке, то мне, кроме указанной Мансикка, не попадалось еще ни одной, где бы упоминался ключ или замок. Да и этот clavis - очень сомнительная параллель к русскому ключу. Закрепка же без ключа и замка встречается на Западе, хотя очень редко. Место ее там обыкновенно занимает молитва "Во имя Отца" и слово Аминь. Надо заметить, что и у нас заговоры почти всегда "зааминиваются". В Бааре заговор оканчивается фразой: Qui cela soi te vraiment dit *130! В Бланкенбурге: Om! Om! Fiat! Fiat! Fiat. Amen *131. Во Франции: Ainsi soit-il. Amen *132. После латинских заговоров часто ставится
Теперь несколько слов о самом языке заговоров. Прежде всего остановлюсь на одном интересном примере, довольно часто употребляющемя в заговорах. Он собственно относится не только к языку, но и к конструкции заговора, и потому может служить переходом от последней к первому. Я имею в виду своеобразное употребление эпитетов, встречающееся почти исключительно в эпических заговорах. Прием этот я назову приемом "сквозных симпатических эпитетов". Прилагательное "сквозной" указывает на способ употребления эпитета. Он проводится сквозь весь заговор, прилагаясь к каждому встречающемуся в нем существительному. Прилагательное "симпатический", как увидим, указывает на характер эпитета и психологическую основу, из которой он вырос, оказывающуюся тождественной с психологической основой симпатических средств народной медицины и магии. Как симпатическое средство, так и эпитет обыкновенно выбирается по какойнибудь ассоциации с тем явлением, на которое заговор направляется. Например, больной желтухой должен пить воду из золотого сосуда или из выдолбленной моркови. С болезнью ассоциируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно так же и в заговорах. В заговоре на "остуду" между двумя лицами является эпитет "ледяной". В заговоре от опухоли "пустой". Примеры: "Из-пид каменои горы выйшла каменна дивка в кам1яну дiйныцю камъяну корову доiты. Так як з каменои коровы молоко потече, так щоб у N. кровь потекла" *136. Немецкий заговор против рожи: Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da war ien roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot *137. В сборнике Ветухова довольно много таких заговоров. В сербских заговорах там, напр., попадаются эпитеты: "желтый", "синий", "красный" *138. Сквозной эпитет "черный" проведен через латышский заговор от родимца *139. Что касается самого языка заговоров, то это вопрос очень сложный, требующий тщательного специального изучения.
Характер языка, характер синтаксических оборотов, характер эпитетов, сравнений, диалектические особенности, встречающиеся иностранные слова, все это может пролить некоторый свет на то, в какой среде и местности культивировались заговоры, от какого народа к какому переходили. По эпитетам иногда можно определить, если не время возникновения, то по крайней мере иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно с уверенностью сказать, что в это время данный заговор уже существовал. Я здесь только обращу внимание на то, какие вопросы должны быть исследованы в первую очередь при изучении языка заговоров. Прежде всего подлежит исследованию взаимодействие двух стихий языка: церковной (у нас славянской, на Западе латинской) и народной. Здесь на первый план выдвигаются заговоры молитвообразные и церковные заклинания. Громадное количество произведений этого рода было создано духовенством на церковном языке, а потом уже перешло в языки живые народные. На переводах, конечно, остались следы оригинала, тем более, что церковный язык не всегда был вполне понятен переводчику. С течением времени следы эти постепенно стирались, и текст все более и более приближался к чистому народному языку. Однако для полнейшего их уничтожения требовалось довольно много времени, так как ему мешало стремление возможно точнее исполнять заговор во всех случаях применения, чтобы не исчезла чудесная сила. "Говорю я аз раб божий"...
– такая формула могла переходить из уст в уста. Однако существование заговора на церковном языке еще не может говорить в пользу происхождения его из церковной среды. Особенно это относится к заговорам эпическим. На Западе, напр., найдены одинаково древние тексты латинские и народные с одинаковым содержанием. Отсюда делать вывод в пользу первенства первенства латинского текста нельзя. Вполне возможно, что человек, записавший заговор, взял его из предания народного. Но, либо принадлежа к духовному сословию, либо будучи начитан в духовной литературе (а такие-то именно люди в первые века христианства славянских и западно-европейских народов и могли скорее всего оказаться записчиками), перекладывал на церковный язык. Таким образом, лингвистическое исследование текстов остается здесь почти единственным источником, из которого можно черпать доводы в пользу первенства того или другого языка. Кроме естественного смешения языков было и умышленное макароническое. Образец такого заговора находим у Цингерле. In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich... следует часть немецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова немецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая - опять латинская: Quatro coniuro te etc. За ней следует греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas... *140. Очевидно, автор хотел блеснуть ученостью. Но другое дело, когда в тексте попадаются места такого рода: "облекуся воздухом и аером" *141. В них приходится видеть отголосок какой-то более ранней формулы, где бессмыслицы еще не было.
Исследование языка заговоров отчасти показало бы, в какой степени участвовал народ в создании заговоров, и что приходится отнести на долю духовенства. Та крайность, до какой дошел Мансикка, приписывая духовенству создание всех эпических заговоров, должна бы была потерпеть сильное ограничение. Во многих случаях в пользу народного творчества говорит язык заговоров, который никак нельзя оторвать от языка народных песен, сказок, былин и т. д. Между прочим все сказочные элементы находятся и в заговорах. Как на образец сходства языка былинного и заговорного можно указать на заговор, приведенный у Сахарова под N 32. Некоторые заговоры своим языком указывают на то, что они, если не родились, то по крайней мере культивировались в среде высшего сословия, боярства. Таковы - у Майкова N 41, у Сахарова N 3. Примером чисто народного песенного языка может служить заговор у Майкова N 8. К песне часто приближает заговор то его свойство, что он сплошь и рядом выливается в ритмическую форму, часто снабжается рифмой. Таким образом получается стих. Во многих случаях граница между духовным стихом и заговором совершенно неопределима. Вот такую "спасительную молитву" (оберег) сообщает Виноградов. Солнце на закате, Ангел
Вопрос о том, какая форма заговора первоначальна, стихотворная или простая, решается исследователями различно. А. Н. Веселовский, напр., предполагал, что первоначальная форма могла быть стихотворная, иногда перемешанная прозой. Мифологи также были склонны считать песенную форму первоначальной, так как, по их теории, заговоры развились из языческих молитвпеснопений. Крушевский, а за ним и Зелинский видели в рифме и стихе начало позднейшее и притом разлагающее. Сходный же взгляд высказывал Шенбах. Мне кажется, что вопрос этот может быть решен только после установления того, как заговор нарождался и развивался. Поэтому я здесь только ставлю вопрос, а ответ на него попытаюсь дать после исследования происхождения заговорных формул.
Еще один поэтический прием, нередко наблюдающийся в заговорах, роднит их с народным эпосом. Это - эпические повторения. "Ишли три Мареи и три Мареи, уси три родняньких сястрицы, ишли яны с святым Миколом. Святэй Микола свою войструю меч вынимаець и кров унимаець"... Потом говорится, что шли они с Ягоръем, и в третьем повторении - с Михайлом *145. Французский образец эпического повторения см. ст. 64. Надо вообще заметить, что заговоры могут иногда стоять очень близко к народным эпическим произведениям. Вундт, например, отмечает, что у дикарей иногда сказка имеет магическую силу заклинания *146.
На этом я и оставлю морфологическое рассмотрение заговоров. В нем представлены главнейшие виды; в нем достаточно материала, чтобы проверить пригодность дававшихся заговору определений; на основании его можно попытаться и исправить существующие определения, если они окажутся в чем-нибудь неправильными.
Что такое "заговор"? Слово это не только в широкой публике, но и в среде самих исследователей заговора, означает очень растяжимое понятие. Из всех терминов, употребляющихся для обозначения явлений интересующего нас порядка, "заговор" термин самый популярный. Но рядом с ним есть еще и "наговор", "оберег", "присушка", "заклинание", "шептание", "слово" и т. д. Какая же между ними разница? Какой ряд явлений охватывает каждый из них? Как они относятся друг к другу?
Некоторая разница между ними сама бросается в глаза, благодаря меткости самых названий. Под "присушку", напр., подходят заговоры, имеющие целью возбудить любовь одного лица к другому, "присушить". Название это произошло от обряда, каким ранее всегда сопровождались любовные заговоры. Под "оберег" - заговоры, предназначенные оградить человека от какого бы то ни было несчастия. Словом, эти термины являются понятиями видовыми, подчиненными. В смысле же родовых употребляются главным образом "заговор" и "заклинание". Строго определенной разницы между этими терминами нет. Один и тот же исследователь одно и то же явление то называет заговором, то заклинанием (напр., Афанасьев). Предпочтение того или иного термина является результатом личного вкуса. Однако можно заметить, что на практике, когда дело касается единичных случаев, слово "заклинание" употребляется употребляется преимущественно в тех случаях, когда сила слова направляется против какогонибудь демонического существа. Это, вероятно, происходит под влиянием церковного употребления слова "заклинание". Но почти всякую болезнь заговаривающий считает делом какого-нибудь злого существа. Чем же в таком случае "заклинание" будет отличаться от "оберега"? Он ведь тоже направлен против всякой нечисти. Термин "заклинание" особенно любил употреблять Ефименко. После же него первенство получил "заговор". Содержание этого понятия исследователи и стараются выяснить, начиная с 70-х годов. До этого времени потребности в точном понятии не ощущалось. Сахаров разделил весь собранный им материал на 4 группы. При этом в отдел "кудесничества" попало то, что теперь причисляется к различным видам заговора. Понятия же кудесничества он не дал, предполагая, что отличие его от других групп и без того ясно. Среди мифологов господствовало определение заговора, как обломка языческой молитвы. "заговоры суть обломки древних языческих молитв" *147.
Определение, связанное с ошибочной теорией происхождения заговоров. О. Миллер обратил внимание на последнее обстоятельство, но своего определения не дал. Первый, кто попытался более точно определить заговор, был Крушевский. Он сказал: "Заговор есть выраженное словами пожелание, которое должно непременно исполниться" *148. Но, давши такое определение, Крушевский делает оговорку, что действие, могущее сопровождать заговор, имеет не всегда одинаковое значение. "Между заговорами, имеющими при себе действие", говорит он, "следует отличать заговоры, которых сила основывается на слове, от заговоров, которых сила основывается на действии, которых сущность составляет действие с известным материальным предметом. Их наряду с обрядами, не сопровождающимися словом, вернее назвать "чарами", т. е. таинственными лекарственными средствами, которых сила неотразима" *149. И так, начавши с категорического заявления, Крушевский потом сам уничтожает проведенную им границу. Если как следует всмотреться в заговоры, сопровождаемые обрядами, то часто невозможно будет решить, чему принадлежит первенство, слову или обряду. Особенно же при теории Крушевского, полагающего, что примитивный человек считает слово материальным предметом. Он это и чувствует, а потому тут же оговаривается, что для первобытного человека различие, устанавливаемое им, не существенно *150. Но, повторяю, не только первобытный человек, а и современный ученый не всегда в состоянии решить, где преобладание на стороне действия, а где на стороне слова, так как это зависит в каждом отдельном случае от психологии заговаривающего. Кроме того, старясь разграничить "заговор" и "чары", автор вносит еще путаницу в понятия, отождествляя "чары" с "таинственными лекарственными средствами", что заведомо неправильно. Форма, в какую вылилось у Крушевского определение заговора, кажется, отчасти зависела от того, что исследованию автора подверглось сравнительно незначительное количество материала, и сосредоточил он свое внимание "главным образом на заговорах Майкова".