Закат в крови(Роман)

Степанов Георгий Владимирович

— Под Кореновской наш поход едва не захлебнулся. Сорокин неожиданно для нашего командования собрал большие силы и внезапно навалился на дивизии Дроздовского и Казановича, накануне почти без выстрела овладевшие станицей. Казанович безудержно бросал в бой офицеров, сам выезжал в цепи на броневике. Дроздовский, видать, похитрее. Он действовал осторожно, берег людей. Но и у него, говорили, погибла треть состава дивизии. А Казанович потерял более половины марковцев-первопоходников. — Хорунжий назвал фамилии нескольких офицеров, которых он хоронил, среди

них штаб-ротмистра Дударова.

Услышав имена хорошо знакомых людей, Ивлев перестал есть арбуз.

— Выходит, вопреки утверждениям новочеркасских газет, победы на Кубани и сейчас даются дорогой ценой?

— Да, — продолжал хорунжий. — Сорокин было полностью вышиб наших из Кореновской и погнал к станице Платнировской. Там у реки Кирпили мы находились на краю гибели. Многодневный бой изнурил нас до последней степени, положение было отчаянное. Сорокин наседал неистово. Я сам видел, как он на вороном коне, в алой рубахе, с клинком в руке красным дьяволом носился под пулями. Только картечью и отбивались! Чем черт не шутит, может, этот Сорокин способный военачальник… Тоже ведь из казаков.

— Так еще, возможно, и Екатеринодар ощетинится?

— Нет, на этот раз Добрармия обрастает силами, как ком снега, пущенный с горы. Одна лишь Дядьковская дала четыре сотни сабель. Да и у Сорокина потери немалые. Мы ведь упорно огрызались.

Ивлев живо представил себе побоище, разыгравшееся в районе Кореновской, и с тоской проговорил:

— Если бы русские воины, бросив истреблять один другого, соединились и двинулись на немецкую армию генерала фон Клейцера!

— Такое совершенно невозможно! — мрачно отозвался хорунжий. — Русские сцепились с русскими не на жизнь, а на смерть. В междоусобице не примиряются, а уничтожают друг друга…

* * *

Утром следующего дня Ивлев выехал из Дядьковской на добром караковом жеребце, которого получил под расписку от коменданта станицы.

Звали жеребца Ваней, и эта кличка шла к его, судя по первому знакомству, добродушно-доверчивому характеру, хотя весь он был точно изваян из великолепных бугров мускулатуры, выпиравших из-под тонкой эластичной кожи, зеркально лучившейся на солнце.

Когда во дворе станичного правления Ваню подвели к Ивлеву, конь пристально-настороженно покосился на нового хозяина блестящим агатовым глазом и всхрапнул. Но стоило нежно похлопать его по крутому, упругому крупу и огладить могуче изогнутую шею, как жеребец успокоился, дружелюбно-доверчиво замотал головой.

Прежде чем выехать со двора, Ивлев заставил Ваню пройти по кругу сначала широким шагом, потом рысью, перевел на сдержанный галоп. Недурно разбираясь в лошадях, Ивлев убедился, что жеребец будет не хуже Гнедой, которую он отдал Инне, уезжая из Торговой в Новочеркасск.

За станицей лежала степь в желтых, лиловых и зеленых полосах и пятнах, в каких обыкновенно бывает в августе, когда пшеница, ячмень, овес скошены, в полях стоит один подсолнух да на бахчах зреют арбузы, дыни, огромные белые тыквы.

Степь

кубанская! После всего пережитого, после долгих мытарств и жертв она становится во сто крат дороже!

Четыре месяца назад корниловцы в этой степи были жалкой горсткой бегущих неудачников. А теперь они вновь здесь, но уже шагают не изгоями, а хозяевами. И пусть на дорогах ни души, пусть где-то, распугивая птах, еще гремят пушки — здесь, на степной дороге к станице Медведовской, дышит мир, царствует августовская безмятежность.

Как странно, подумал Ивлев, что за сравнительно короткий срок станица Медведовская в третий раз оказывалась на его пути. Предельно памятной была ночь на 3 апреля, когда Добровольческая армия чудом перевалила здесь через барьер смерти.

Ивлев направил Ваню по улице, идущей к центральной площади заречной части станицы — Прицепиловки. Белая стройная церковь жарко сияла золотом крестов. В мирных казачьих дворах долу гнулись ветви запыленных темно-синих слив.

На площади Ивлев свернул к кирпичному дому под черепицей. Богатый и знатный казак Гордей Степанович, в прошлом атаман станицы, узнав Ивлева, распахнул ворота во двор:

— Добро пожаловать! Дюже славно, шо сынок Сергея Сергеевича не погнушался навестить старого казака…

— Ну, что нового у вас в станице? — спросил Ивлев.

— Дайте поводья, я повожу коня. — Гордей Степанович, ловко расстегнув и опустив подпруги, взял ремни уздечек из рук Ивлева. — Прошлой ночью к нам тихо, без единого выстрела, вошла конная дивизия. А утром сына уже призвали. Оседлал он коня и поихав под начало генерала Покровского, — рассказывал старик, ведя по двору, в тени акаций, коня. — Сотни три казаков пополнили дивизию Покровского. Кажут, шо не нынче завтра Катеринодар будет взят.

Ивлев подошел к высокому колодезному журавлю и потянул вниз длинную жердь, скользкую и гладкую. Через минуту он жадно, с великим наслаждением пил холодную, радужно блестевшую воду прямо из деревянной бадьи.

— Справный жеребец, справный! — хвалил Гордей Степанович.

Вдруг во двор вбежала женщина в белой косынке, сбившейся на затылок, и, обращаясь к Гордею Степановичу, закричала:

— Папаша, треба зараз на ворота билый флаг! Вси сосиды вже повикидали флаги. Я счас достану из скрыни билый рушник, а вы, папаша, пристройте его на калитке.

— Это зачем же? — удивился Ивлев.

— Кажут, счас в станицу войдет дика дивизия, — отвечала женщина. — Чеченцы будут резать всих, у кого не будэ билого флага.

— Что за чепуха! — успокаивал Ивлев. — Никакой чеченской дивизии у нас в армии нет. Вы, Гордей Степанович, не слушайте эту выдумку насчет белого флага!

— Ни-ни, лучше повисить рушник, — поддержал женщину старый казак. — Дыму без огня не бувае!

— А вы, господин хорунжий, не бачили, шо диится у правления? — опять возбужденно заговорила казачка, натягивая косынку с затылка на темя. — Страх один. Наши прицепиловские бабы бигли виттиля як оглашенные и меня завернули от гребли.