Закат в крови(Роман)

Степанов Георгий Владимирович

Ивлев поднялся со стула.

— Я знаю разницу в нашем положении, — твердо сказал он. — Но меня, как первопоходника, как адъютанта покойного главнокомандующего, вы не лишите права выражать самый решительный протест против беззакония, которое учиняете в станице Медведовской.

— Вы, поручик, очевидно, задались целью добиться, чтобы я приказал арестовать и отдать вас под военно-полевой суд? — угрожающе выдавил Покровский.

— Арестуйте, отдайте под суд, а я все равно буду говорить, что вы не имеете права, будучи в рядах Добровольческой армии, выступать

в роли палача, ведь вы вешаете не большевиков, а белое дело. К тому же, должен доложить, я у генерала Деникина сейчас на должности офицера по особым поручениям. Надеюсь, вы будете говорить со мной официально, как с ответственным чином штаба армии.

— Тогда где же вы были, ответственный чин, когда командир 3-й дивизии полковник Дроздовский в селе Лежанке расстрелял сотню красноармейцев, взятых в плен? Или в кровавой вакханалии Дроздовского видели нечто совсем иное? Ну-ка, Куценко, подойди сюда, — позвал Покровский одного офицера и, когда тот вихляющей походкой подошел, потребовал: — Вспомни, какую и над кем учинил расправу в Лежанке Дроздовский. А то поручик Ивлев не в курсе дела…

— О-о, там, — пьяно-восторженно пропел Куценко, — полковник Дроздовский за гибель своего любимца Жебрака показал классно, как надо шлепать красноармейцев, чтобы они знали цену офицерской крови. Все заборы в селе Лежанке подпер их трупами!

— Ясно? — Покровский обернулся к Ивлеву. — Почему полковнику Дроздовскому дозволяется сотнями расстреливать пленных, а мне, генералу, нельзя вздернуть и полдюжины местных большевиков?

— И все-таки, — обескураженно пробормотал Ивлев, — я доведу до сведения высшего командования о медведовских виселицах.

— Доводите! — пренебрежительно фыркнул Покровский. — А сейчас за моим столом вам, поручик, места нет. Вы портите мне аппетит.

Оркестр заиграл польку-бабочку.

Ивлев вышел с веранды и сел на коня. «Значит, и Дроздовский превращает наш поход в поход мести и террора», — терзался он.

Стекла в окнах хат и домов тускло поблескивали, и Ивлеву чудилось, будто из-за них глядели глаза людей с укоризной: вот, мол, рыскает по станице каратель в поисках, кого еще схватить и потащить на виселицу.

Ивлев съежился, как от холода. Почему при столкновении с Покровским он оказался одиноким? Где те честные офицеры, которые должны были поддержать его? Кто, кто уберет с постов начальников дивизий палачей-вешателей? Да и было ли белое движение с самого начала чисто и свято? Разве при Корнилове в той же Лежанке не расстреливали пленных? Разве тогда наказали Посполитаки или Глазенапа? А сейчас накажет ли Деникин Покровского или Дроздовского?

Ивлев выехал на окраину, к белому одноэтажному зданию станичной школы. Вдруг из школьного дровяного сарая раздался отчаянный женский вопль. Ивлев вздрогнул, остановил Ваню. Из полуоткрытой двери сарая вышел казак, затягивая шнурком голубые шаровары. Увидя Ивлева у ворот, распахнутых настежь, он крикнул что-то в сарай, и оттуда мгновенно выскочило еще трое казаков. Все быстро убрались за сарай, в запущенный фруктовый сад.

Женские вопли продолжались.

Ивлев рванул Ваню под уздцы и галопом влетел во двор.

Из сарая выбежал замешкавшийся там носатый долговязый казак. Придерживая штаны руками, он при виде Ивлева, вихрем налетевшего на него, заметался по двору.

Встретившись с блудливо бегающими глазами, округлившимися от страха, Ивлев изо всей силы хлестнул казака нагайкой по коричневой от загара шее:

— Насильничал, мерзавец!

Казак взвизгнул и побежал.

Голые волосатые ноги насильника запутались в спустившихся штанах, и он с разбега упал. Тогда Ивлев, вымещая на нем все свое раздражение, резко перегнулся с седла и принялся исступленно стегать нагайкой по голым ягодицам.

— Вот тебе, вот! — приговаривал он, видя, как белая кожа вспухает ало-фиолетовыми рубцами.

Потом, заметив четырех казаков, убегавших в сад, он рывком выхватил из кобуры браунинг.

В пылу гнева и крайнего раздражения он, наверное, перестрелял бы насильников, но они воробьями разлетелись в разные углы сада, юркнув в непролазную гущу дикой акации и терновника.

Ваня, напоровшись грудью на сучья акации, всхрапнул и остановился.

Когда Ивлев возвратился к сараю, в дверях стояла тонкая девушка в разорванной на высокой груди ситцевой блузке, в домотканой исподней юбке, измятой и окровавленной.

Трясясь всем телом, как в лихорадке, едва держась на ногах, она беззвучно рыдала.

Из домика сторожки вышел во двор бородатый кряжистый мужик.

— Шо творят, изверги! — Его глаза гневно сверкали из-под низко нависших косматых бровей. — Нас с жинкой загнали оружием в избу, дочку испоганили.

Ивлев смущенно потупился.

— Нету на живоглотов ни суда, ни управы… Одно остается — брать ружье и стрелять их, як взбесившихся псов. А я еще не хотив идти с большевиками… Ждал благородных господ офицеров. А воно, бачь, яке благородство. Единственную дочку суродовали…

* * *

На западе после заката солнца собрались тугие синие тучи. В степи зловеще потемнело. На темно-лиловом небосводе вспыхивали блеклые зарницы загадочного характера. Возможно, это уже на подступах к Екатеринодару началась артиллерийская перепалка, но раскаты орудийных ударов полностью поглощались степью, погрузившейся во тьму сумерек.

В Старомышастовскую Ивлев приехал совсем в темноте. Едва разыскал там штаб Эрдели и успел сойти с коня, как, услыша его голос, подбежала Инна и повисла у него на шее.

— Милый… милый… Завтра мы уже будем в Екатеринодаре… Олсуфьев сделал мне предложение. Значит, придем и тут же устроим свадьбу.

Даже в темноте лицо Инны, казалось, радостно сияло необыкновенным светом. Свет этот одновременно изумлял и пугал Ивлева. Он увел ее в дом.

В комнату вбежал Олсуфьев и уже по-родственному обнял Алексея.

— С успехом! Завтра будем в Екатеринодаре! — торопился он поделиться приятной новостью.

Ивлев хмурился. Инна это заметила:

— Что же, ты как будто не разделяешь нашей радости?