Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко
Шрифт:
– Его нельзя не любить! А его музыка! Он гениальный! Это же первый российский композитор, который создал такую величественную вещь.
– Я очень люблю и эту оперу, и все его музыкальные вещи. Мы с Карлом Павловичем много раз слушали оперу в театре.
– А сейчас он работает над не менее прекрасной и выдающейся вещью – «Руслан и Людмила» Пушкина. Он говорил, что это была еще мечта Александра Сергеевича – написать либретто для оперы Глинки. Какая жалость, что он не успел! В Качанивке Николаю Маркевичу приходилось дописывать слова либретто. Сколько прекрасных арий, хоров родилось там на моих
– А как оказался на Украине Глинка?
– Он поехал набирать певцов для придворной капеллы. О, какой там певучий народ! Соловьи! А сколько настоящих соловьев я слушал весной в прекрасном качановском парке. – И вдруг Вася смутился и умолк. Какая-то тень набежала на его ясное лицо, как будто с качановскими соловьями было связано еще что-то – и грустное, и прекрасное.
Тарас, чувствительный и деликатный, заметил это, но Вася тряхнул чубом, как будто отогнал от себя воспоминания.
– Вот с кем тебе надо обязательно познакомиться – с Семеном Гулак-Артемовским! Ну и бас, я тебе скажу, ну и голосина! Какой красоты! Я убежден, что весь Санкт-Петербург будет побежденный им. А что за человек! Веселый, добродушный, дружеский. Он не хотел ехать в Петербург. Говорил: «Я там загрущу, привык я к раздолью!» Друзья с Киевского хора, где он пел, все плакали, как малые дети, когда он с Глинкой отъезжали. Обязательно, обязательно пойдем послушаем его! Он уже здесь, в Петербурге. Как он поет украинские песни! Вся природа Украины встает перед тобой, запорожские казаки оживают… Но я хотел тебе рассказать о «Руслане и Людмиле». Мы часто за полночь засиживались в оранжерее, где жил Михаил Иванович. А моя резиденция был «фонарик» – вот посмотри на рисунок.
Вася достал из чемодана портфель и быстро нашел нужный картон.
– Это этюд, а картину я подарил Михаилу Ивановичу. Это я сижу за мольбертом, это Михаил Иванович, а это Маркевич пишет слова к либретто. Он историк Украины, Маркевич, этнограф, вместе с Глинкой закончил пансион. И с ним я тебя обязательно познакомлю.
– Ты там очень хорошо провел время, в этой Качанивке, как я вижу, и очень плодотворно. Вон сколько сделал! – заметил Тарас.
– О, да! Глинка говорил, что он нигде еще не работал с такой охотой, как на Украине. Он прислушивался к песням девушек, старых кобзарей. У пана Тарновского неплохой свой оркестр, и там исполняли все, что Глинка написал для «Руслана и Людмилы».
– А кто этот пан Тарновский?
– Как тебе сказать? Очень богатый пан – 9000 крепостных, огромное хозяйство, дворец. Я бы не сказал, что сам разбирается в искусстве, но любит «покровительствовать». Ему было приятно, что Глинка гостит у него, что придворная капелла будет петь сначала в его церкви, в его зале. Он бывает сам часто в Петербурге, и я познакомлю с ним. Он любит искусство.
– Он старый?
– Не очень, лет под пятьдесят.
– Дети есть?
– Нет, но у него живут его племянницы… девочки… – Вася снова вдруг смутился и умолк.
– И племянницы тоже бывают в Петербурге? – вроде ничего не заметив, спросил Тарас.
– Не знаю, приедет ли этой зимой, – сказал Вася.
Он так и сказал «приедет» а «не приедут», потому что перед глазами была только одна из племянниц…
Позже Вася рассказал
Они говорили, говорили без конца, наконец на полуслове голова Штернберга склонилась на подушку Тарасовой кровати, где он сидел, и юноша уснул крепким сном с улыбкой на лице.
«Есть на свете такие счастливые люди, – думал Тарас, глядя на открытое, искреннее лицо Васи. – Им не нужна никакая рекомендация. Не успеешь и опомниться, а становишься с ними уже родным, без наименьшего усилия с твоей стороны. А есть и такие несчастнейшие люди, с которыми с семи печек хлеба съешь, а все-таки не дознаешься, что оно такое – человек или амфибия? Подальше от таких!» Он сразу почувствовал, что Вася Штернберг именно принадлежит к первой категории.
Тарас вдруг улыбнулся, схватил карандаш и набросал портрет неожиданного друга.
Потом Тарас стал рассматривать все, что было в портфеле Штернберга. Он был в восторге от увиденного. И какое множество рисунков, и как все прекрасно. На маленьком лоскутке серенькой оберточной бумаги проведена горизонтально линия, на первом плане ветряная мельница, пара волов около телеги, нагруженной мешками. Все это не нарисовано, а только намек, но какая прелесть! Очей не отведешь. Или под тенью развесистой вербы у самого берега беленькая, соломой крытая хатка вся отразилась в воде, как в зеркале. Под хаткою старушка, а на воде утки плавают. Вот и вся картина, и какая полная, живая картина!..
Они стали жить вместе. Может быть, со Штернбергом подружился Тарас сильнее, чем с другими, потому что встретился с ним уже свободным и чувствовал с ним себя равным.
– А когда закончим Академию, – увлеченно говорил Тарас, – поедем на Украину.
– А за границу? – спрашивал Штернберг.
– И за границу надо, и желание есть! Но сначала на Украину. Отобразим всю ее жизнь, наши речки, гаи, наших людей, картины из истории. И знаешь, надо распространять гравюры, тогда все люди, в каждой хате, смогут знакомиться с высоким искусством живописи.
А пока что учились. Бегали на лекции, иногда подрабатывали, рисуя портреты, иллюстрации для журналов, иногда сидели без денег, иногда отмечали праздники без всякого повода, например, покупку… лампы! Веселый был праздник в честь лампы.
Об этой дешевой, обыкновенной лампе долго мечтали Тарас и Штернберг. Наконец, получив деньги за работу, купили-таки лампу, торжественно принесли домой, и так не терпелось им опробовать ее, что зажгли ее среди белого дня. Важно уселись и серьезно делали вид, что без этого освещения читать невозможно.
– Вы что, с ума сошли? – рассмеялся их товарищ по Академии Петровский, зайдя в комнату.
– Видишь, лампу купили! – сказал с детской гордостью Штернберг.
– Ну, так надо окропить, если такой праздник! – проговорил Петровский. – Друзья, не откручивайтесь.
– Оно и правда, надо! – согласился Тарас.
– А деньги еще остались? – спросил хозяйственно Штернберг.
И деньги, и еда были у них общими. Тарас вывернул карманы.
– Черта с два! – вздохнул он. – На чай и сухари хватит.