Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко
Шрифт:
А Корреджио? Он чувствовал божественную гармонию в колорите и такую грацию движения и экспрессию, такую тонкость рисунка, что кажется, они написаны рукою ангела…
Как любили ученики эти неожиданные характеристики! Карл Павлович увлекался и говорил далее:
– Рубенс молодец, он не стремится нравиться и не старается обмануть зрителя правдоподобием, а просто доволен тем, что богатый, одевается пышно и красиво, потому что это ему к лицу. Не всегда он строгий к истине. В его картинах роскошный пир для глаз! Но у богача на пирах ешь-пей,
Тарасу больше по душе был Рембрандт. И о нем немало говорил Брюллов.
Уже начиналась ночь, а молодые люди никак не могли покинуть своего маэстро, который был как раз в настроении.
– Вы не поверите, – делился он своими сокровенными мыслями, – как тяжело создать настоящую, хорошую вещь. Тяжело кораблю бороться в открытом море с волнами, но ему доверены жизни сотен живых людей. А после счастливого плавания встретят его выстрелами пушек, радостными криками и торжественно ведут в порт, где он будет отдыхать до следующего плавания. Так и художник с новой картиной.
Даже когда маэстро уже собрался лечь спать, он не отпустил учеников. Еще Тарас должен был почитать вслух перевод нового французского романа Гюго – потом Карл Павлович рассказывал о своем путешествии по Италии, Греции и, развеселившись воспоминаниями, начал перед Аполлоном и Тарасом показывать не только людей, но даже и животных. С необычайной живостью вскакивал он с дивана, скручивался на ковре и изображал щенка, который спит на соломе. Ученики смеялись так громко, что камердинер Лукьян вбежал в комнату, чтобы узнать, не случилось ли чего.
Вот из-за этой живости, непосредственности и был им мил их маэстро, а Тарасу особенно из-за его независимости и свободолюбия.
Тарас знал, что император Николай давно хочет иметь свой портрет кисти Брюллова. Брюллов долго это оттягивал. Наконец назначил сеанс, подождал несколько минут и уехал из дома, приказав домашним:
– Если придет царь, передайте ему, что я ждал его, но, зная его аккуратность, был уверен, что он не приедет.
Царь приехал через двадцать минут. Ему точно передали, как приказал Брюллов.
– Какой нетерпеливый человек! – процедил царь сквозь зубы и больше не приезжал и не напоминал о портрете.
Но даже Тарас и Мокрицкий, привычные к дурачествам своего маэстро, были озадачены, когда в Академию приехал цесаревич и зашел в «портик». Брюллов даже не вышел, а послал к нему своих учеников – Тараса Шевченка и Мокрицкого.
Молодые художники водили цесаревича по мастерской, показывая картины, немного волновались, что Брюллов может быть чем-то недовольным. Но все получилось хорошо. Брюллов был рад, что ребята выполнили все за него, а они давились от смеха, вспоминая этот
Тараса увлекала такая свободолюбивая независимость его Великого Карла. Брюллов демонстративно не носил жалованные ему награды, он не захотел возглавить официальное, руководимое Николаем Первым, направление в искусстве. Это место занял художник Бруни.
– Как он изменился, – говорил Карл Павлович, – ведь он был когда-то передовым художником, казалось – он будет ломать академические традиции, а теперь он очень далек от жизни, от натуры. Он хочет поддержать своими картинами самодержавие и церковь. Вы уже видели «Медного змея»?
– Конечно! – откликнулся Тарас. – Это просто толпа грубо подрисованных актеров и актрис. Хотя картина колоссальная, но впечатления никакого.
– Сухая, холодная картина, – подтвердил и Мокрицкий. – В ней чувствуется какая-то слепая вера в страшную божественную силу, без капли человеческого разума. Мистика и больше ничего!
– Разве можно ее сравнить с «Последним днем Помпеи»!.. – сказал Тарас уже наедине с товарищем. – А еще хотел нашего Карла затмить!
– Царю-то он, правда, больше угодил! – заметил Сошенко.
– Но не нам, не нам! – засмеялся Тарас, обнимая друзей.
– Вот еще приедет мой друг Вася Штернберг, – сказал Мокрицкий Тарасу, – тогда совсем нам с тобой будет хорошо.
– Быстрее бы приехал Вася Штернберг, – озабоченно сказал Сошенко. – Я тогда бы спокойно уехал из Петербурга.
Он собирался вернуться на Украину, стать учителем рисования. Но ему хотелось до отъезда устроить так, чтобы Тарас жил с его другом Васей Штернбергом.
О Штернберге Тарас слышал от Брюллова и от других художников. Он знал, что Штернберг поехал на Украину писать этюды, и ждал его с нетерпением. Сошенко писал и Штернбергу о Тарасе.
Неожиданно ночью кто-то постучал и зашел в комнату. Он еще не успел назвать себя, как Тарас спросил:
– Штернберг? Вася Штернберг?
– Он самый! – засмеялся парень с круглым, по-детски приветным лицом. И Тарас бросился ему на шею.
– Ты ж с Украины! Друг мой! Ну, говори, где ты там был, что привез с собой? Я ж не был там много-много лет…
Он помог парню сбросить тяжелую теплую шубу, размотать шарф.
– Я влюблен в Украину! – сказал Вася Штернберг. – Я не мог оторваться от ее мягких, нежных пейзажей.
Тарас сразу хотел напоить приезжего чаем, и посмотреть рисунки, и выслушать все о далекой Украине, но, как это обычно бывает при встрече друзей, начав разговор, они забыли и о чае, и об ужине.
Дружба, взаимная любовь родились с первых же минут.
– Ты не представляешь, какое чудесное было у меня путешествие, – рассказывал Вася Штернберг. – Почти все лето я провел с Михаилом Ивановичем Глинкой в Качанивке, у пана Тарновского. Ты же знаешь Михаила Ивановича?
– Да, я видел его несколько раз у Карла Павловича, у Кукольников. Карл Павлович его очень любит и уважает.