Западня
Шрифт:
Прикрытый плащом горностай, которого держали слишком крепко, придушенно пискнул и завозился.
— Сейчас, сейчас! — спохватилась Эрика. — Потерпи… потерпите. Сейчас я вас выпущу.
Хваля себя за то, что сегодня, как и вчера, догадалась пораньше отослать Вальду, она впотьмах проверила, во всех ли комнатах задёрнуты шторы, после чего зажгла свет в гостиной и скинула плащ. Случайные взгляды из окон — единственное, чего стоило опасаться нынче ночью. Затем осторожно опустила горностая в кресло и села рядышком на пол. Зверь тут же улёгся плашмя, неудобно выпростав раненую лапу, и уставился на неё глазами-черничинами. Взгляд был по-человечьи разумным и полным страдания.
— Бедный вы мой. Очень больно, да?
Горностай шевельнул носом, бока его тяжело вздымались, превращаться в человека он не спешил. Как он сказал? «Если мне не хватит сил снова стать человеком…» Нужно попробовать с ним поговорить.
— Многоликий, вы меня понимаете? Мигните, если да.
Он медленно мигнул.
— Хорошо. Тогда давайте условимся: мигнуть один раз будет значить «да», два раза — «нет». Нужно же нам как-то общаться…
Он мигнул вновь.
— Говоря, что не сможете снова стать человеком, вы имели в виду «никогда»?
«Нет».
— Вы должны восстановить силы для превращения?
«Да».
— Что вам для этого потребуется? Пища?
Пауза. «Нет».
— Лечение?
«Нет».
— Сон?
Пауза. «Да».
— Тогда я устрою вас в спальне — прислуга не заходит туда без спросу… и вообще не появится здесь до утра. Спите, сколько хотите, Многоликий. И ничего не бойтесь. Никто не догадается, что это я вас похитила.
Она его похитила — как странно!
Стараясь действовать как можно аккуратней, Эрика опять взяла горностая на руки, перенесла его на постель и уложила на бок, так, чтобы больная лапа была сверху — Силы Небесные, где он так сильно её повредил? Напряжённый и взъерошенный, зверь каждую секунду ожидал боли. Девушка грустно улыбнулась:
— Приятель моей горничной — ветеринар… а я совсем ничего не смыслю в ветеринарии. Я даже перевязку вам сделать не смогу…
Многоликий дёрнул ушами. «Оставьте меня в покое!» — так она истолковала его движение.
— Спите, спите! — проговорила Принцесса, занесла было руку, чтобы ещё раз его погладить, но не решилась. — Доброй ночи.
Погасила лампу в гостиной и ушла в ванную, а когда вернулась, горностай уже спал, спрятав в складки одеяла маленький чёрный нос. Эрика, не раздеваясь, прилегла на другой край кровати. Снизу доносились возбуждённые голоса, в прорезь между шторами то и дело пробивался свет от фонарей охраны, которая искала беглеца. Принцесса, вымотанная недавним волнением, испытывала доселе ей незнакомое острое блаженство — от того, что сделала всё как надо и что спасённому ею пленнику прямо сейчас ничего не грозит. «Мама была бы очень мной довольна!» — думала она, и у неё становилось щекотно в носу. О том, сколько сил и денег тратила Королева на помощь страждущим, как донимала мужа, уговаривая его помочь очередному просителю, в Замке ходили легенды.
Пушистая шкурка зверя сияла белым в темноте, и разомлевшая Эрика, помедлив, всё же провела по ней ладонью, зарылась кончиками пальцев в густой мягкий мех, источавший слабенькие магические импульсы. Горностай вздохнул, но не проснулся. Она погладила его смелее и вспомнила вдруг, как мама перебирала её волосы перед сном и напевала песенку, всякий раз одну и ту же — ни от кого больше Принцесса этой песенки не слышала. Закрыв глаза, она тихонько пропела:
Спи, моё сердечко,
Под щекой ладошка.
Высоко на печке
Задремала
Спит твоя лошадка —
Шёлковая грива.
Спи, малышка, сладко
И проснись счастливой…
Горностай зашевелился, вытянул здоровые лапы и фыркнул, по его телу как будто прошла слабая судорога. Эрика отдёрнула руку и покаянно прошептала:
— Простите, пожалуйста! Не буду больше вас будить.
Отодвинулась подальше, чтобы ненароком его не задеть, повернулась на бок, подождала с минуту — зверь перестал двигаться и вроде бы снова уснул — и тоже соскользнула в сон.
* * *
Провались она, эта нога! То есть лапа. Так болит, что невозможно уснуть. С размерами зверя Многоликий не промахнулся, окажись он чуть больше — и его не удалось бы вытащить из-за решётки, — а вот тяжесть своей травмы, похоже, недооценил. Конечность отказывалась шевелиться, по ней пробегали пульсирующие волны боли. Дорогу из подземелья в покои своей спасительницы он не заметил; не скулить по-собачьи от этой боли — всё, на что хватило терпения. Когда его устроили на постели, стало полегче, но появилась новая напасть: здесь слишком сильно пахло человеческим телом и человеческим жильём, звериные инстинкты горностая вопили об опасности и разгоняли маленькое сердце в сумасшедший галоп. «Уймись, — говорил себе Феликс, стараясь разумом заглушить инстинкт. — Всё хорошо. Принцесса права: до утра тебя никто не тронет!»
Самовнушение помогло: пока её не было, он немного успокоился и даже начал дремать.
Потом она вернулась, улеглась рядом и сделала то, что, наверное, сделала бы любая особа женского пола на её месте: принялась наглаживать пушистого красивого зверя, отчего его инстинкты взбунтовались снова. И ходить бы завтра Эрике с прокушенным пальцем, вызывая ненужные расспросы, если бы Многоликий не сумел сдержаться. Но он сумел — и затих под лёгкими прикосновениями девичьей руки, едва дыша и старательно их запоминая: когда ещё его погладит такая девушка?
Принцесса лежала, думала о чём-то своём, источая нежность и умиротворение, и вдруг запела колыбельную. «Спи, моё сердечко, под щекой ладошка…» — выводил неглубокий, но чистый и правильный голос, а у Феликса всё перевернулось внутри: он узнал эту песенку! Слова, которые он помнил всю жизнь, были немного другими, но мелодия — именно такая, какая была у колыбельной его матушки. Он полагал, что матушка сама её придумала:
Спи, моё сердечко,
Под щекой ладошка.
Спят луна и свечка,
И в корзинке кошка,
Спит твоя лошадка,
Золотая грива,
Спи, сыночек, сладко
И проснись счастливым.
Когда матушка пела, он представлял себе их пёструю кошку Мону, в самом деле, спавшую без задних ног в корзинке у двери, и маленькую лошадь с кудрявой золотой гривой, которая у него непременно когда-нибудь будет. «Будет, матушка, будет?» — спрашивал он сквозь сон. — «Конечно, будет, мой хороший! — уверенно отвечала Магритт. — Ты уже придумал, как её назовёшь?»