Запах напалма по утрам (сборник)
Шрифт:
Кварталы, черные от пепла, раскатывались под колеса легко, весело похрустывало под скатами битое стекло. Над погасшими небоскребами Бродвея летали белые бумаги. Точно голуби.
После длиннющего моста потянулись фабричные кварталы, низенькие, загаженные донельзя.
– Дальше тут негры живут, – сказал ординарец, поежившись. – Рабочая беднота.
– До складов сколько?
– Да вот они.
Несколько насупленных, как пиявки, машин притаились на асфальтовом пятачке, огражденном проволочным забором.
– Миша, – с намеком обернулся маршал
Сутулый полковник передернул затвор, пересек пятачок и скрылся за раздвижной дверью. Слабо пахло икрой и водорослями. Из-за дебаркадера дважды мигнули фары, Федя трижды ответил фонариком-невидимкой.
– Расчехляй пока, – сказал Жуков водителю тягача. – Все там? – спросил он у подбегающего полковника.
Тот кивнул.
Кивнул, уже в другую сторону, и маршал.
Гаубица жахнула.
Склад поднялся в воздух, покрутил комками слизи, посверкал донцами контейнеров и верным псом лег к лаковым сапогам маршала.
– Связь мне с Верховным, срочную, по спецкоду, – сказал командующий, опуская козырек на нос.
Глубокой ночью пришло сообщение о взятии Чикаго.
Жертва
Александру Самарцеву
По утрам, еще не продрав глаза, Новобратов уже слышал утренние, задушевно хрипатые звуки гармони.
Со скрипом пружин и сухожилий приподнявшись на койке, он внимал вечной музыке, в которую за каждой порцией переливов пробирался свойский баритон с бесхитростной повестью о заводской зазнобушке, субботней кадрили и прочих незатейливых точках пролетарского самосознания.
За двойной изрядно запыленной рамой неясно различался лозунг по строгому фасаду соседнего дома: ГАРМОНИЗМ – ПОБЕДИТ!
«Победит. Себя самого», – устало подумалось Новобратову, шаркающему в ванную.
Бытием в это простое утро было, казалось, сделано все, чтобы день пролетел незаметно, забыв самого себя.
Из авоськи, вывешенной за окно, Новобратов достал все требуемое: хлеб, масло, пачку чая. Угрюмо заварив и намазав, отметил попутно, что радиогармонь изменила тональность, запела радостнее, приподнято, с задором.
«…Гармонистическая партия Советского Союза всеми своими выборными и первичными органами решила пойти навстречу новым инициативам трудящихся в спирто-водочной отрасли. Советские трудящиеся с воодушевлением встретили весть о том, что продажа пива будет производиться по хорошо знакомым им адресам! В ближайшее время передвижные пункты торговли откроются прямо в заводских проходных…» – услышалось Новобратову сквозь нескончаемые волжские разливы, курские щелканья и ликующий, подтверждающий крик народных масс.
Одевшись, он долбанул дверью, прихлопнув ее на стандартный замок. Прорвавшись через отряды гармонистов и балалаечников, уводивших своих подданных куда-то к светлым площадям, где репродукторы орали несноснее всего, Новобратов ринулся в парк. Маша уже ждала его.
– Здравствуй, – сказал
– Здорово, коли не шутишь, – ответствовала девушка. На днях Маша приобрела себе болоньевый бежевый плащ и оттого стала похожей на дочь какого-нибудь старорежимного профессора. Не хватало очков и книжки в руке. Она редко что-нибудь читала.
– Слыхал про наших-то? – спросила она.
Новобратов не понял, о чем речь.
– Наши-то первое место заняли! Шесть гармонистов цеховых, три приглашенных из ансамбля, хор сборочного и ложечники с автобазы. Ну, дела! Жаль, меня плясать не взяли. Говорят, фактуру испортишь. Ну, я не обижаюсь. Все равно выиграли. Шутка ли, первое место, слышишь? – заволновалась Маша.
– Слышу, – отвечал Новобратов.
– А ты что, смурной, никак опять? – спросила Маша снова.
– Маша, – заволновался Новобратов. – Милая Маша. (Маша прыснула.) Я всегда хотел открыться тебе с той стороны, которая у меня заготовлена, скажем так, не для всех. Я несчастен. Мне с трудом удается это скрывать от начальства, товарищей по работе. (Маша сделалась серьезной.) Да, я несчастен, – с тихим вызовом повторил Новобратов.
– А что с тобой? – полубрезгливо-полусочувствующе проблеяла Маша.
Новобратов побледнел. Сейчас или никогда.
– Я не люблю гармони, – вымолвил он, опустив голову.
Стало тихо. Чуть приподняв глаза, но все же не глядя перед собой, Новобратов видел, как вздымается Машина грудь. Она молчала. Настоящая женщина.
– Не люблю. И не могу побороть в себе это тяжкое чувство. Ведь повсюду, собственно, одна гармонь, если вдуматься. Нас в ней родили, растили, оставили на ее попечение зреть, стариться. Я часто думаю о том, что, когда умру, какой-нибудь гармонист будет что-то играть над свежевырытой могилой, а хотелось бы, чтобы это была какая-нибудь классика, конечно. Сен-Санс, например. Или даже Равель… Ты любишь «Болеро»?
Маша молчала.
– Я решил признаться тебе в этом, потому что, кажется, люблю тебя. Прости, если огорчил, обидел. Но это правда. Я не смог бы скрывать от тебя. Вот, – кончил Новобратов вполне беспомощно.
Маша потопталась каблучками в парковой грязце. Носки ее тупоносых модельных туфель то разворачивались к Новобратову, то игриво кивали куда-то.
– А ты странный! – услышал Новобратов насмешливый Машин голос. – Забавный какой-то. Тебя не поймешь, я давно приметила. Молчишь что-то все целыми днями, а тут вон что – гармонь не любит. А что же ты любишь тогда-то?
Новобратов все еще смотрел в землю.
– Я… я не знаю. Люблю, когда у радио перерыв, технический или ночью провода ветром оборвало. Когда утро, но в тумане все – дома, деревья, едва проступают, и такая тишина, что хочется говорить, но не взбалмошно и резко, а так же тихо, будто встраиваясь в великое молчание природы, сперва тихо, потом все увереннее, строже и, наконец, разразиться приговором всему. Если хватит сил…
– Ну, наворотил. И где ж тут расхождение?
Новобратов сначала не понял, о чем она.