Записки авиатора
Шрифт:
Весть мгновенно облетает всех. На аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, козырьки ладоней у глаз. Все ищут в уже совсем светлом, нежнорозовом от восходящего солнца небе заветную точку - далекий силуэт самолета.
Но вот кто-то первым улавливает смутный отдаленный гул. Он все ясней и ближе. Все громче и грозней. Общее нетерпение достигает предела. Наконец вдали показывается черная точка. За ней еще и еще.
– Летят… Топают… - слышны громкие восклицания. В них нотки азарта, ликования. Это техники, мотористы, оружейники - все, кто оснащал для боя грозные машины, - встречают свои
Один за другим приземляются самолеты. Во что превращены их стройные, совсем недавно нарядно сверкавшие свежей краской крылья, фюзеляжи! Иные принесли свыше двух сотен пробоин. Среди них осколочные, бронебойные - различного калибра. Есть и зияющие рваные дыры от прямых попаданий зениток.
Глядишь и просто диву даешься, как живуча эта чудесная машина, как могла она выдержать такой удар. Снова на летном поле людно, шумно, оживленно. Возле кораблей, вновь ставших на свои стоянки, хлопочут бойцы аэродромной службы. [128]
Один за другим выходят из боевых машин летчики, Штурманы, стрелки, разминают отекшие ноги, жмут любовно протянутые руки встречающих друзей, торопливо затягиваются долгожданной папиросой.
Быстрый подсчет, еще до рапорта командира группы, радует. Завтра в сводке Информбюро прозвучит на всю страну лаконическое: после удачного выполнения боевого задания самолеты Н-ской авиачасти вернулись на свою базу. Как много будут значить для нас эти скупые слова… Невольно режет по сердцу ворвавшийся в эту многоголосую оживленную суету мрачный, всем знакомый сигнал «санитарки». Она остановилась около «семерки». Кто был на седьмом? Быстро припоминаю состав боевого экипажа: летчик Буданцев, штурман Корин, стрелок-радист Морозов.
«Кто же из них? Жив ли?» - проносится в голове. Через короткое время начальник санитарной службы докладывает: тяжело ранен штурман Корин.
Корин? Весельчак, всегда жизнерадостный красавец Корин… Тяжелое известие омрачает настроение. Как это случилось?
И хотя понимаешь, что в такой большой и серьезной операции, какой был этот вылет, трудно обойтись без потерь и жертв, в сердце с новой силой вспыхивает ненависть и злоба к врагу.
Подъезжаю к самолету Корина. Его самого уже нет, увезли в госпиталь. Возле самолета, сплошь зияющего пробоинами, в группе товарищей нервно курит командир корабля летчик Буданцев. Лицо его бледно, покрыто копотью, рукав комбинезона разорван, пальцы левой руки замотаны шарфом, на котором запеклись пятна крови.
Увлеченный рассказом, он не сразу увидел меня, потом смолкает, принимает положение «смирно». Лицо совсем юное, худощавое. Из-под шлема, сдвинутого на затылок, виднеются слипшиеся от пота льняные, как у детей, волосы.
Я прошу повторить рассказ. Стараясь говорить сжато, по уставу, Буданцев в нескольких фразах рисует картину боевого вылета «семерки». Все скромно, скупо в его рассказе. И как привычно стало уже восприниматься подлинное геройство! Слушаю Буданцева и ловлю себя на этой мысли.
Почему это так? Да потому, отвечаю сам себе, что героизм наших летчиков, сражающихся за честь и независимость [129] своей Родины, стал массовым явлением, что поступок Корина, достойный памяти потомков, сегодня, на фоне массового героизма наших войск, выглядит обычным эпизодом. Выпестованный Родиной, воспитанный Коммунистической
22. Буданцев рассказал
Штурман Николай Корин привел корабль точно на цель. Бомбовый удар по скоплению мотомеханизированных частей противника прошел отлично. Как спичечные коробки, взлетали в воздух фашистские машины.
Уже взяли курс на свой аэродром, как начался ураганный обстрел зенитной артиллерии. Корин невозмутимо прокладывал путь своему и двум ведомым кораблям. Летчики, увертываясь от зенитного огня, уходили на свою территорию.
Все кончилось бы хорошо, как вдруг зенитный огонь прекратился и перед самолетами появились три «мессершмитта». Фашистские истребители атаковали уже обстрелянные советские воздушные корабли.
Атакуя, истребители стремились нарушить строй советских самолетов. Если бы это случилось, бомбардировщики могли быть уничтожены фашистами поодиночке. На это, очевидно, и рассчитывал противник.
Корин, высунувшись по грудь в верхний люк своей кабины, не обращая внимания на обстрел, сигналами требовал от ведомых не отставать и прижаться к ведущему еще плотней.
При второй атаке истребителей он быстро нырнул внутрь кабины и сам открыл огонь из пулемета.
Умелым прицельным огнем советские бомбардировщики зажгли два «мессершмитта» и повредили третий вражеский истребитель. Но в последний момент случилось нежданное. Шальной снаряд зенитной пушки прямым попаданием угодил в кабину штурмана, разворотил нижний и верхний люки, разбил вдребезги приборную доску. Взгляду летчика Буданцева предстала страшная [130] картина: Корин лежал в этом хаосе, обливаясь кровью.
Минутная растерянность, боль за друга и жажда мести охватили летчика. Сам не зная как, он вел самолет. Тревожила судьба ведомых. Найдут ли дорогу? Сумеют ли без лидера прийти домой? Впереди предстоял трудный участок сплошной облачности.
Обуреваемый этими тяжелыми мыслями, Буданцев вновь оглянулся на мертвого, как ему казалось, друга и в тот же миг едва не выпустил из руки штурвала от прилива бурной радости. Рядом с собой он увидел Корина. Лицо штурмана было обмотано окровавленным бинтом, конец которого, выхлестнутый из повязки струей ветра из разбитого люка, мотался по кабине, как алое знамя. Один глаз штурмана был закрыт кожаной перчаткой, привязанной телефонным шнуром, разбитые распухшие губы почернели.
Огромным напряжением сил Корин дотянулся неповрежденной рукой до карты летчика и, всматриваясь в нее единственным глазом, жестом стал указывать: повернуть налево… Теперь сюда. Теперь вот так держать…
Летчик понимал друга с полуслова. Он вел машину точно по его указаниям. Ведомые на близких дистанциях уверенно шли за ними. На разбитых губах Корина появилось подобие улыбки.
Два с половиной часа продолжался этот полет. Два с половиной часа отважный советский авиатор, тяжело раненный, помогал товарищу вести самолет. Лишь на исходе третьего часа этого нечеловеческого напряжения, когда вдали, в предутренней дымке, появились знакомые очертания родного города, комсомолец Корин потерял сознание.