Записки гробокопателя
Шрифт:
Саша потеряла дыхание.
– Не ругайся при женщинах, - одернул Илья Иванович племянника.
– "Бляу" - голубой по-немецки, - пояснил Роман, не находя нужную программу.
– Михеевне фарт.
– Чего?
– подался вперед старик.
– Машину подарил?..
– Жирный!
– разбушевался Синяк.
– Подари Танечке тоже что-нибудь для рифмы! В смысле, для симметрии.
– Дарю!
– не оборачиваясь, покорно сказал Роман.
– Металлокерамику дарю! На свадьбу! Обоя зуба!
– Горько!.
– заорал Синяк
– Правильно, Танечка, Жирный - пацан деловой. Две свадьбы в одну сольем!... Экономия...
– Да я не за Романа выхожу, - внесла ясность Таня.
– Я за одноклассника. Капитана. Его Костя звать.
Саша, с трудом восстановившая дыхание от первого сообщения, снова его потеряла.
– Ты замуж выходишь?..
– Тихо!
– скомандовал Роман, докрутившись до звука. На экране Председатель фонда защиты гласности Алексей Симонов, больше похожий на своего отца, чем сам Константин Михайлович, сообщил, что минувшей ночью был арестован известный поэт и правозащитник, уже отсидевший восемь лет в советских лагерях за инакомыслие, Бошор Сурали.
– ...Бошор пытался найти защиту для себя и своей семьи в нашей обновленной стране. Однако наши чиновники оказали посильную помощь восточным коллегам, не оказав помощь Бошору.
– Алексей Симонов, набычившись, недобро посмотрел в кинокамеру и, боднув седой красивой башкой прямой эфир, картаво добавил: Верной дорогой идете, товарищи!
На экране его сменила фотография Бошора, еще с двумя ушами, смеющегося во время получения международной премии в Союзе журналистов.
– Убьют, - Роман выключил телевизор, обернулся и долгим затяжным взглядом обозрел Сашу.
– Чего уставился?
– огрызнулась та.
– Я почти все документы уже оформила... А, кстати, где ему в Москве жить, интересное дело, со всеми детьми? У тебя квартира есть!
– Засохни, - прошипел сквозь зубы Синяк.
Роман задумчиво почесывал бороду.
– Значит, Сикин меня не понял, - пробормотал он.
– Моя вина...
– Ладно, Жирный, не журись, - успокоил Синяк, - будешь теперь пережевывать всю дорогу. Поедешь, проверишь, жить он у меня может. Я у Сашки. А Сикин?.. Сикин свое огребет. Покат пойдет - он к стенке прислонится.
Но Роман мысленно был уже далеко; зачесался, как всегда, когда волновался. Верный признак - что-то отчудит. Скорее всего в Москву ломанется.
– Жирный, очнись!
– окликнул его Синяк.
– Ну, все, Жирный, проехали...
Илья Иванович недовольно ерзал на стуле. Ну, посадили и посадили. Если бы хоть русского!..
– Меня вот тоже сажали - проворчал он.
– Ну и что теперь, усраться?
– Тебя посадили, потому что ты листовое железо во время войны спер, рассекретил дядькин "Бухенвальд" Синяк.
– Там тебе и ногу повредило. Тебя тюрьма, можно сказать, от войны спасла. А тут совсем другой расклад.
– Это-то да, - справедливости ради согласился Илья Иванович, - Михеевна, а вот
– Ну-у... За большие деньги...
– Ты мне, Михеевна, такую же, как самая, привези. Я денег дам. У меня много есть.
– Ты ж не черножопый, дядил, - опешил Синяк.
– А зачем издалека возить, - небрежно сказала Саша, поправляя макияж, испорченный Синяковым целованием, и, не меняя позы, спросила: - Танюш, подработать не хочешь?
– Чего-о?
– Синяк угрожающе повернулся к Саше.
– Тихо, - сказал Роман и снова включил телевизор, теперь уже первую программу.
– ...от приступа острой сердечной недостаточности в следственной тюрьме скоропостижно скончался поэт Бошор Сурали, - будничным голосом сообщил диктор.
– Убили, - пробормотал Роман.
Синяк зачем-то встал, налил себе водки, выпил и выдохнул, уставившись в Сашу:
– Пшла на хер вон отсюда!
Проснулся Синяк рано и не по своему почину - до крови прикусил все еще не обношенными зубами щеку изнутри. Замычал и встал с закрытыми глазами - с целью опохмелиться. Побрел к холодильнику. Нащупал бутылку, хлебнул и выплюнул: уксус. Теперь уж проснулся окончательно.
Светало. Дядька храпел. Синяк припомнил вчерашнее, пока фильм не прервался. Лучше и не вспоминать, мрак, хоть вешайся. Он вышел на крыльцо. В Гомнине кричала единственная на всю округу корова Франца Казимировича отставного пастуха, собутыльника Ильи Ивановича. Корове небойко поддакнул ранний петух.
Синяк нашел в багажнике "Беловежскую горькую", вспомнил, что подарил машину, захлопнул шумно багажник и отрегулировал "Беловежской" разлаженный и опаленный уксусом организм. Закусил почерневшим индюшиным крылом и, зябко поеживаясь, отошел к забору, расстегивая на ходу джинсы. В косе жужжал застрявший жук, но даже подумать о том, чтобы его вынуть, Синяк был не в силах. Выжить бы.
В дальнем конце огорода в утреннем полумраке над грядой что-то темнело.
– Ма-ам!
– негромко прокричал туда Синяк, чтобы не будить гостей, и поплелся в огород.
Татьяна Ивановна не отвечала. Она стояла на коленях, сложившись в поясе, уткнув голову в подернутую ледком гряду. Из-под косынки у нее торчал здоровенный лопух - "от давления". Под животом был маленький бочонок, который она подкатывала для облегчения полевых работ.
Синяк, почуяв неладное, замер с поднятой ногой.
– Мам!..
Опять не ответила Татьяна Ивановна, ибо еще вчера отдала Богу душу, так и простояв дугой на огороде всю ночь, пока они женились-разводились...
Синяк стоял над мертвой матерью и плакал.
Первым он разбудил Илью Ивановича. Тот пощупал у сестры отсутствующий пульс, затем вместе с племянником безуспешно попытался разогнуть покойную, как будто это могло ее оживить.
– Вот оно, наше хозяйство, - проворчал он, - так буквой "зю" на бочке в рай и поехала...