Записки мерзавца (сборник)
Шрифт:
В первый раз за три года осуществляются "железо и кровь", проводится диктатура в ее страшном, ничем не прикрытом значении.
"Требую от вас всех максимума работы для победы. Ничего не обещаю. Кого надо повешу!" -- с такими речами, высокий и строгий, входит он в гудящую толпу севастопольских рабочих, без оружия, без охраны, в развевающейся черкеске, с одним трясущимся ординарцем...
Забастовка прекращается...
"Я ничего не понимаю, я отказываюсь верить, -- говорит человек, знающий его с пятилетнего возраста, -- если б вы знали, что это за доброе отзывчивое сердце, какой это кроткий молодой человек, какой это нежный и верный товарищ, мечтательный, как женщина, увлекающийся, как гимназист..."
В последний раз в роли диктатора мелькнет его издерганное лицо с остекленевшими глазами на генеральском совете (22 марта 1920), наметившем кандидатуру Врангеля.
Прямо с поезда проехал во дворец, в полной боевой форме, окруженный чинами своей свиты. Посидел с полчаса, бахнул какую-то очередную Слащевщину и уехал обратно: "Я ничего не знаю, мне некогда..."
Снова летит жуткий поезд, приводя в оцепенение начальников станций, вызывая воспоминания о прошлом и страх пред будущим... А Слащев, сидя над картой и чертя схемы, твердит в сомнамбулическом забытьи: "Кокаин, водка, нитроглицерин, черт, дьявол, только не спать, только не спать..." И все так же восторженно глядит на генерала его молодой статный ординарец "Никита", его переодетая бесстрашная жена...
* * *
Цинцинат никогда не нюхал кокаина, и, вероятно, не сумел бы отстоять Крым. В свою очередь и Слащев, попытавшись заняться ремеслом Цинцината, -- разведением капусты на Босфоре, -- скоро разочаровался и заерзал. Полемика с Врангелем, малопоучительные разговоры с пожизненным матросом Федором Баткиным, необходимость считать каждый пиастр -- не для этого он громил Махно, Петлюру, Егорьева, не для этого рисковал жизнью, не для этого три года назад в компании четырех таких же отчаянных, таких же `a tout faire, {готовых ко всему (фр.).} восстал он против всей России и сумел поднять Северный Кавказ. Сшитый из одного куска, Слащев остался и в своем Босфорском уединении девственно верен добровольческим канонам. Движение развивалось без всякой идеологии; движение возвещало, что оно не за монархию и не за республику, не за собственность и не за республику, не за собственность и не за коммуну, не за погромы и не против погромов, не за землю и волю и не против земли и воли. Мы за Россию, великую, единую, неделимую. И баста... Все счета подведены...
Уже тогда, в 1918--19, люди, проводящие грань меж патриотизмом полкового буфетчика и чутьем истинной государственности, понимали, что лозунг Деникина и остальных добровльцев лишен содержания и чреват соблазнами. Большевики сразу нащупали это больное место и принялись для удержания власти строить "великую, единую, неделимую".
Империализм Троцкого, расходясь в конечных целях с империализмом Деникина, в лозунге вполне с ним сходился. Для мировой революции нужна сильная красная армия -- "Россия великая"; для защиты от "мировой буржуазии" и для централизации власти в комитет партии необходима -- "единая и неделимая"...
Никогда и нигде добровольцы не выдвинули единственно правильной недвусмысленной формулы: "За восстановление России на основе частной собственности" (уже только потом, когда не было ни армии, ни территории, "Мажестик" раскачался)... Никогда и нигде добровольцы не доказали своего уважения к частной собственности... А раз так -- Слащев, воспитанный на ненависти к "богачам", легко мог поддаться на новую политику большевиков.
Троцкому остается занять Бессарабию и возобновить войну с Польшей -- тогда лозунг будет целиком осуществлен, и различие армии красной и добровольческой исчезнет.
Летом 1919 вновь сформированные части белого полка на вопрос: "Братцы, за Россию постоите?" --
Слащев -- первый плод. За ним посыпятся и другие. Белое движение убило душу живого антибольшевизма и осталось с шаблонами, под которые подделаться не трудней, чем соблазнить Брусилова, Балтийского, Слащева.
Такая зверская и такая непреодолимая логика: логика фактов...
Такой беспощадный и такой неумирающий закон: закон Немезиды...
Голодом расплачиваются крестьяне, предавшие Деникина, Врангеля, Юденича; Слащевым и теми, кого подбодрит пример Слащева, расплачиваются Деникин, Врангель, Юденич за патриотизм полкового буфетчика, за чванство, за самоуверенность, за пристрастие к обоюдоострым шаблонам.
IV
Еще один марковец. Этот из редких. Не мститель, а священнослужитель. Капитан Лев Большаков, кавалер четырех Георгиев, убит осенью 1919 года, когда казалось, что радость будет и надежда не погибнет.
Пишу о нем, потому что во всем белом движении только и было, кажется, из ученых, из рядов элиты, что эти два: Большаков и проф. Даватц. Даватц относится к другому периоду, в Даватце надрыв и на лице стальная решетка, Даватц -- рыцарь бедный, хотя не молчаливый и не простой.
В Большакове энтузиазм, дыхание бога войны.
Знаменитейший демагог, вития всех студенческих митингов 1905--1914, убежденный эсер, прошедший чрез тюрьму, ссылку и кратковременную эмиграцию, Большаков всей своей личностью, всем поступательным движением своего порыва обещал в будущем вождя революции. Это был своеобразный Крыленко Московского Университета, только более талантливый, более блестящий, с крупными задатками литературного пафоса. На дебаты в студенческой столовой, на свержение марксистского правления кухни, на выработку резолюции протеста он тратил силы, которые в другое время, под другим солнцем дали бы европейского парламентария, профессионального свергателя министерств...
Ренэ Вивиани и Аристид Бриан в годы своей юности изучали право, подготовляли питательные запасы для карьеры, ну а в Москве приходилось организовывать забастовки по поводу годовщины смерти Толстого... и потом маршировать по этапу. Сам Аллах не смог бы объяснить, почему в день смерти Толстого, любившего труд, умевшего работать, студенты не должны слушать лекций. Впрочем будущий марковец не смущался и объяснял...
И быть бы ему во второй революционной волне, и заседать бы ему в цике от левых эсеров или комиссарствовать на одном из белых фронтов. Но тут случилось то, что выпрямило столько пылких, но заблудших душ в западной Европе. Большаков попал на войну и здесь пред лицом проволочных заграждений не захотел не быть первым. Заработал четыре Георгия, влюбился в свой Копорский полк, в свою землянку на Двинском фронте, в свой штандарт, в свою военную славу. Застань его революция в Москве, где был университет, Политехнический музей, Моховой манеж -- он бы ее иначе принял... На передовых позициях в гуле трех лет замолкли привычные голоса, и Большаков не пошел по пути, где его ждали новые лавры.
Темперамент, жаждавший исхода, прорвался по боковому руслу: ударный батальон, конспиративная организация в Москве, бегство на Кубань, марковский полк и летний поход на Москву.
Большаков, быстро прозванный Львиным сердцем, брал Изюм, Харьков, Белгород. Под Белгородом бой был столь изумителен, что в капитане третьей роты марковского полка заговорил московский литератор и на колченогом походном столе он написал свою первую, и предпоследнюю статью, описывавшую взятие Белгорода, подписанную "Форвард". Последнее пятилетие русской прозы прошло мимо Большакова: он писал торжественно-манерным языком, излюбленным в среде почитателей Андреева времен "Человека"...