Запрет на любовь
Шрифт:
Пропускаем пожилого мужчину с костылями и заходим в помещение за ним.
— Куда идти?
— Надевай бахилы и халат. Я уточню.
Она направляется к очереди стоящих в регистратуру. Я, старательно игнорируя запах хлорки, бьющей в нос, к автомату с бахилами.
Беру пару себе и ей.
Сажусь на скамейку и механически воспроизвожу необходимые действия, потому как мыслями опять с Марселем.
Все эти дни, не переставая, о нём думала. А ещё молилась. Просто брала бабушкин молитвослов и долго-долго его читала. Чего, к
— В регистратуре меня развернули.
Поднимаю голову и смотрю на мать.
— Сказали, что к нему сейчас нельзя.
— Почему?
— Он в реанимации.
— А что известно о его состоянии?
— Тата, я чужой человек. Они дают такую информацию только родственникам.
— Нужно было сказать, что мы — родственники. Поднимемся туда? Может, не знаю… Поговорить с врачом? Может, меня пустят к нему, хотя бы на чуть-чуть. Мам, я… Мне очень нужно, понимаешь?
— Спокойно, дыши, — гладит по волосам. — Мы поднимемся и спросим. Идём.
Минуя снующих по первому этажу пациентов и посетителей, подходим к лифтам.
— Нам на пятый, — самостоятельно ориентируется по схеме, указанной на стене. От меня сейчас толку ноль. Я в таком отчаянии, что ничего не вижу и не слышу.
— Присядь пока здесь, — ведёт меня к лавке, когда оказываемся в пустом холле пятого этажа. — Я попробую найти его лечащего врача. Ладно?
Киваю и смотрю ей вслед.
Сколько сижу в коридоре, не понимаю. По ощущениям целую вечность. Хотя, возможно, проходит всего несколько минут до того момента, как открываются створки лифта, и я вдруг вижу перед собой Абрамова-Старшего и ещё одного мужчину.
Оцепенев под его тяжёлым, пристальным взглядом, теряюсь. Однако уже вскоре приказываю себя отмереть и двинуться ему навстречу.
— Здравствуйте…
— Что ты здесь делаешь? — осведомляется ледяным тоном, сразу давая понять: мне тут не рады.
— Я… Вы… — заикаюсь, разнервничавшись, и впервые, наверное, испытываю трудность с тем, чтобы сформулировать простое предложение, способное отразить цель моего визита. — Я пришла к Марселю.
Прищуриваясь, делает шаг вперёд и, нависая надо мной чёрной грозовой тучей, буквально прожигает лицо своими глазами.
Глазами с полопавшимися красными сосудами на белках.
Глазами, в уголках которых проступила сеточка из вен и морщин.
Глазами, отчётливо транслирующими боль, злость и ярость.
Сколько ночей он не спал?
Выглядит крайне уставшим, эмоционально истощённым и измученным.
— Я понимаю, что вы не хотите меня видеть, но…
— Пошла. Вон.
Эти слова сказаны не громко, но столько в них лютого гнева, что еле сдерживаюсь, дабы не зарыдать.
— Ян…
— Не вмешивайся, Беркут, — пресекает попытку мужчины влезть в наш разговор.
Беркут.
Перевожу взгляд на него. Это ведь тот самый крёстный из Москвы,
— Мне… нужно к нему, — голос предательски дрожит, но я всё равно стараюсь показать, что отступать не намерена.
— А мне нужно, чтобы мой сын вернулся к жизни, — ядовито цедит Абрамов-старший сквозь зубы.
— Ян Игоревич…
Чувствую, как по щекам скатываются горячие слёзы.
— Проваливай отсюда.
— Я прошу вас, — судорожно выдыхаю. — Дайте мне с ним увидеться.
— Нет.
— Просто позвольте…
— Я сказал нет! — повторяет жёстко и уходит.
Уходит!
— Что с ним? Почему Марсель до сих пор в реанимации? Он в сознании? Скажите! Ян Игоревич, сжальтесь надо мной! — в порыве безысходности бросаю.
Секунда.
Две.
Три.
— Он в медикаментозной коме, — произносит убито, касаясь пальцами железной ручки двери.
Я не знаю, что это значит, но слово «кома» — звучит очень-очень страшно.
Тишина оглушает меня, дезориентируя.
В ушах неприятно звенит и пульсирует.
Перед глазами всё та же жуткая картинка появляется.
Трасса. Перевёрнутый мотоцикл и парень, лежащий в нескольких метрах от него…
Сердце пропускает удар и следующий, жизненно необходимый, совершает лишь после того, как я с шумом втягиваю ртом воздух, который по ощущениям содержит мельчайшую пыль из стекла. Ведь в груди после этого вдоха так невыносимо больно становится…
— Умоляю. Пустите! — уже в спину отчаянно кричу. — Я не могу уехать вот так! Пожалуйста. Прошу вас… — перехожу на резонирующий с криком шёпот. — Всего один раз. Клянусь, больше я вас не потревожу!
— Никогда, Джугели, — повернувшись, добавляет он. — Не потревожишь больше никогда.
Глава 49
Марсель
Когда очнулся, ничего не помнил. Вообще не понимал, что со мной и где нахожусь.
Раздражитель-свет.
Куча трубок.
Писк аппаратов.
Размытая, невнятная и старательно уплывающая от меня реальность.
В ней я пребывал недолго. Вскоре снова провалился в сон, а когда произошло повторное пробуждение, рядом уже стояли врач и отец.
Батя выглядел плохо.
Это была первая чёткая мысль, которую удалось поймать замутнённому разуму, стоило нам взглянуть друг на друга.
Что-то очень сильно изменилось в отце, но я долго смотрел на него и не мог понять, что именно.
Изнемождённый. Разбитый. Измученный.
В целом, он будто бы постарел разом. И я сейчас не столько о внешности, сколько о том, что увидел в родных глазах.
Этот взгляд, выражающий глубочайший страх и практически осязаемую боль, я запомню навсегда. Как никогда не прощу себе того, что забрал у родителей несколько лет жизни.