Зарницы красного лета
Шрифт:
— Тетя Апросинья!
Мать вскоре выглянула, сказала сердито:
— Не кричите тут, дите спит.
— Тетя Апросинья, вас бабушка Евдокея зовет,— заговорил Федя потише.— Она помирает.
‘ — Помирает? — опешила мать.— Отчего?
— А я почем знаю. Задумала.
— Кто тебе сказал?
— Улишные ребята...
— Да что же с нею стряслось? Вот еще беда-то!
Думаю, что мать была искренне огорчена неожиданной печальной вестью: бабушка Евдокия во многом помогала нашей семье.
— Сейчас сбегаю к ней,— сказала мать и стала давать нам наказы: — Вы приглядите тут за девчонкой. Проснется —
До чего же все складно получилось! И мать уйдет надолго, и братишек нет дома, и сестренка спит! Действуй! Не оглядывайся! И позднее, когда обнаружится обман, с нас взятки гладки: самих обманули ребята — только и ьсего. Но как мне стыдно было перед матерью! Ни за что не пошел бы на кордон, если бы заранее узнал о замыслах Феди. Но теперь отступать было поздйо.
У калитки я сердито попрекнул Федю:
— Зачем обманул?
— Надо было,— ответил он просто.
За полчаса мы ободрали всю жесть с задней стенки сундука. Спрятав добычу под рубахой, Федя понесся в село бездорожьем, а я принялся успокаивать разбуженную сестренку, поить ее теплым молочком из загнетки. Тут прибежали из бора и братишки. Им я достал из погреба кринку простокваши. Но сам по притронулся к еде, хотя уже и было обеденное время. Может быть, только теперь, когда все было сделано, я уразумел, что расплата за содеянное будет неизбежной и жестокой. Правда, слегка успокаивало лишь то, что расплата не могла быть скорой: сундук поставлен на прежнее место и покрыт, как всегда, домотканым ковриком из разного тряпья. Здесь ничто не могло привлечь внимания всевидящего ока матери.
Мать вернулась разгневанной до предела. Она стала кричать, еще не дойдя до кордона. В ее руках сверкал обчищенный таловый прут — успела поднять где-то на дороге. Но я давно был наготове. Выскочив из дома, опрометью пересек двор и перемахнул огородное прясло.
У кузницы мастер-оружейник работал, склонясь над толстым чурбаком из соснового комля, а Федя сидел перед ним на песке — он уже был вознагражден за доставку жести.
— Отчаянные вы ребята,— сказал мастер, подозвав к себе и меня.— Раз умеете рисковать — выйдет из вас толк. Нам рисковых теперь поболе надо. Такая жизнь настала. Смелым да рисковым — дорогу торить!
И все-мои невеселые раздумья как ветром сдуло. Да пусть будет любая порка! Подумаешь! На мне быстро все заживает!
— Ну, и ты поглядеть хочешь, как я пистоны делаю? — милостиво обратился мастер ко мне, хотя мог и не спрашивать.— Так и быть, гляди.
Из полоски жести он вырезал ножницами небольшой кругляшок, края его изрезал мелко, бахромой, оставив целой лишь середину величиной с воробьиный зрачок. Потом положил кругляшок над слепой дырочкой в специальной доске, сделанной в суку, где дерево покрепче, и наставил над его нетронутой серединой небольшой пробойник. Легонький удар молотком — и в дырочке-углублении образовался пистон: осторожно вытаскивай и начиняй взрывчатой смесью.
Кстати, через два года, когда у меня появилось дробовое ружье и я стал часто охотиться за водоплавающей дичью, мне вспомнилось это партизанское умельство. Я всегда сам делал пистоны, постепенно отдирая жесть с семейного сундука. Со временем он был ободран мною
...Уходили мы от баньки, считая, что наши дела идут как нельзя лучше. У нас, как говорится, уже были кое-какие заслуги перед партизанами. Вполне можно было надеяться, что пас примут в отряд. Ну не воевать, конечно, а хотя бы кашеварить, кормить и караулить коней, носиться туда-сюда с пакетами, ухаживать за ранеными. Ведь все это мы могли делать не хуже взрослых.
Может быть, кто-нибудь, читая эти строки, иронично усмехнется, сочтя, что я все это сейчас выдумываю. Ничего подобного! Отлично помню, как мы, уйдя от баньки, всерьез размечтались о том, что не завтра, так послезавтра пас обязательно зачислят в отряд. Ведь нам не было еще и по десяти лет, а в таком возрасте все, о чем мечтается, кажется возможным и доступным. Мы и ушли-то от баньки раньше времени потому, что настала пора уже и начинать кое-какие сборы.
И надо сказать, нам с Федей не хватало тогда всего по три-четыре года, чтобы стать партизанами. Мальчишек в тринадцать-четырнадцать лет в партизанских отрядах было немало: они были незаменимы для различных мелких дел и поручений. А мальчишки, которые были еще немного постарше,— те воевали на равных со взрослыми. На Алтае известны имена многих юных партизан.
Да, жаль, немного не хватило...
«*- А в чем пойдем? — спросил я тогда Федю.
Как в чем? — удивился Федя.— Сейчас босиком ишшо
тепло.
— А пиджаки брать?
— Какую ни то лопотину надо бы. Ночью холодно спать па земле.
— У нас с тобой и пик-то нет!
— Возьмем трещотку, какими зайцев пугают па бахчах. Будет заместо пулемета.
Но тут я все-таки доконал Федю:
— А курить-то еще не умеем! Забыл?
Да, в суматохе мы совсем позабыли научиться курить, хотя несколько нежных табачных листьев, слегка пожелтевших, Федя уже раздобыл на соседнем огороде и даже высушил на солнце. Кремень, кресало, трут и бумага — все это было подготовлено. Не хватало лишь времени забраться на часок в коноплю.
Однако мне очень не хотелось курить.
— А может, так примут? Папа вон не курит.
— Он командир! — ответил Федя.— Ему все можно.
Вскоре, соблюдая все меры предосторожности, мы забрались
в коноплю, поднявшуюся в конце зыряновского огорода камышовой чащобой. В густой высоченной конопле было невероятно душно, как в бане. Удушливый, одурманивающий запах конопли был нестерпим, как запах белены. У меня в висках мгновенно застучала кровь.
Мы долго мяли жесткую бумагу из какой-то книги, еще дольше свертывали и склеивали цигарки, рассыпав немало листового табака. Но самым трудным делом оказалось добыть огонь. Мы пооббивали себе кресалом все пальцы, пока наконец-то трут занялся и от него заструился дымок.
Здесь, в конопле, нас и нашел Алешка Зырянов. После сильной рвоты я валялся замертво, а Федя с испугу не знал, что со мною делать. Да и сам-то он, как признавался потом, едва держался на йогах.
Очнулся я на руках отца.
Он уложил меня на половички в тени у дома, сам сел на землю у моих пог. Некоторое время он молча выжидал, давая мне возможность осмотреться и все вспомнить, а затем спросил:
— Тебе лучше? Ну и ладно, ладно.
И опять долго молчал, думая и стискивая скулы.