Зарницы красного лета
Шрифт:
Посыпались разные приказы, призывы, воззвания и обращения из волости. Между Гуселетовым и Большими Бутырками без конца скакали гонцы с пакетами под сургучными печатями. Скакали гонцы и по другим дорогам — из Гуселетова во все соседние села. У сборни не только с утра до вечера, но и ночами наготове стояли оседланные кони и пары, запряженные в легкие ходки. Словом, село находилось на военном положении и жило в тревожном ожидании больших, решающих событий.
Отец возвратился из Солоновки через день, под вечер, когда стадо коров пылило со степи в село. Едва белобрысый и хитроглазый Филька Крапивин, ездивший за кучера, осадил пару взмыленных коней у сборни, отец выскочил из плетенки ходка и бегом бросился
— Ну, налетели! — запетушился Филька, задиравший нос. оттого, что побывал вместе с командиром отряда в Солоновке, в штабе Мамонтова, и теперь мог надивить всех новостями.— Заждались, видать?
— Выкладывай,— потребовал один мужик.— Только зря не болтай.
— А когда я болтал?
— Завсегда, паря, завсегда. У тебя язык-то...
— Ты, дядя Егорий, языком меня не попрекай,— милостиво ответил ему Филька.— Погоди, скоро и я, может, речи говорить буду на митингах. Еще заслушаешься! Вот и сейчас, как начну говорить, так и разинешь рот!
— И правда, как есть ботало,— сказал дядя Егорий.— Не дай бог, если таких говорунов разведется много. Всех заговорят — и работать некому будет.
— Стало быть, подъезжаем мы ночью к солоновской поскотине,— не смутившись, начал Филька.— Остановил я это коней, а товарищ командир, Семен-то Леонтьевич, выскочил из ходка — открывать ворота. А нас тут же — цап! С двух сторон.
— Началось! — рассмеялся дядя Егорий.
— Засада,— не придавая внимания насмешке, с важностью пояснил Филька.— А вернее сказать — партизанский пост.
— А-а,— невольно вырвалось у дяди Егория.
— Видишь, дядя Егорий, зря ты наперед оскорбляешь, вот чо!
— Да говори ты, ладно уж...
— Ну, сели двое к нам в ходок и — в Солоновку,— продолжал Филька.— Прямо в штаб товарища Мамонтова. Повели в дом — болыйой, в два этажа, какого-то богача.
— И тебя?
— Я при конях!
— Выходит, ты ничего и не знаешь, чо там в штабе-то было?
— Знаю, но сказать не могу.— Филька многозначительно роиграл глазами, потом искоса, мимо мужиков, посмотрел в ве-черсющее небо.— Военпая тайна. Понятно? Как я есть адъютант... Да ты убей меня, дядя Егорий, а тайна эта останется при мне! Вот у меня какой язык, а не ботало. Ну а про то, что повидал в Солоновке, когда рассвело, могу рассказать с нашим удовольствием. Покормил я, значитца, утром коней, напоил, поджидаю товарища командира, Семена Леонтьевича. Прибежал он ко мне, рассказал, как наши дела, и опять в штаб. А тут и началось! Со всех сторон скачут к штабу вершни, едут в ходках, на рыдванах. Шум, гам. Гляжу, по всему селу — сплошное войско. Я коней запряг на всякий случай. Ну, чтобы быть наготове. Сижу, ем огурцы с хлебом да все слушаю. Оказыватца, народ-то у штаба из самых разных мест, которые даже из-под Славгорода, а то и Семипалаты. Стал я кое-кого выспрашивать: как там повсюду, восстают или нет? Отвечают одно: везде восстают, везде гарнизуются отряды.
— А про белых чо слышно?
— Говорят, должны вскорости нагрянуть.
— Самого-то Мамонтова небось так и не видел?
— Побожусь! Выскочил он на крыльцо, весь в ремнях, крикнул кого-то, а ему тут же коня...
Рассказывал Филька пылко, вдохновенно, но мужики так-таки и не проявили к нему большого доверия — хмыкали, скребли в бородах и воздерживались от подробных расспросов, что для любого рассказчика, конечно, было нестерпимо оскорбительно. И Филька, не выдержав, внезапно оборвал свой сказ и махнул на мужиков рукой:
— Эх вы, старые пни!
Берясь за вожжи, он позвал меня с собой:
— Садись в ходок. Заедем к нам, отпряжем мою пристяжную, а потом на
— Мы с Федей.
— Валяйте с Федей. А отпряжете?
Дорогой, вспомнив про подаренное Феде кресало, он заговорил с нами самым развеселым тоном:
— Ну, научились курить-то?
— Нет ишшо,— смутился Федя.
— Пошто же так долго собираетесь?
— Мох больно едучий.
— А рази табак не вырос на огороде?
— Оборви-ка листок, а тятя увидит, задаст...
— Украли бы где-нить.
— Ишшо попадешься!
— Эх вы, трусливые вы ребята! — пожурил нас Филька.— Надо отчаянными быть, как товарищ Мамонтов! Он ничего не боится! Орел! Небось партизанами хотите стать, а курить не умеете?
Он как в воду глядел, этот Филька.
— Дак тогда добудем! — живо пообещал Федя.
Приехав на кордон, мы распрягли Зайчика и, выйдя за ворота, уселись на лавочку посумерничать, как это любят делать после работы мужики.
Из разговора с Филькой можно было сделать одно-единст-венное заключение: все мы годимся в партизаны, но вот, к сожалению, не умеем дымить самосадом. Стало быть, дело за малым: надо научиться курить — и мы попадем в отряд. Только и всего-то...
...Хорошо помню, в каком радостном возбуждении был отец в тот вечер — вот таким я его видел в целинной степи, когда мы собирали ягоды. Все, что он увидел, услышал и узнал в Со-лоновке, встречаясь с Мамонтовым, все это так взволновало его, как волновало недавно степное бескрайнее раздолье, березовые колки, цветущие травы, ослепительное небо, чуть внятно доносящиеся издали девичьи песни. Он рассказывал о своей поездке весь вечер, хотя мать, занятая делами, и не очень-то слушала его, а мы по малолетству определенно не могли понять всего, о чем он спешил поведать тогда своей семье. Одно мне было ясно, что самое ближайшее будущее, какое всех нас ожидало, отцом сравнивалось — пусть не на словах, а только в своей душе — с нашей удивительной летней степью, в которой человек, как нигде, чувствует себя вольным и счастливым.
II
Недалеко от сборни, около кузницы, всегда было особенно людно. Здесь с утра собиралась по крайней мере половина отряда, а иногда и весь отряд. Шли военные учения, готовилось к бою оружие.
В селе оружия оказалось очень мало: несколько винтовок у бывших фронтовиков да у подпольного штаба. Некоторые сельчане вытащили припрятанные дробовичишки-фузеи старинной выделки. Но как мне помнится, даже вот такого оружия, к тому же зачастую требующего ремонта, хватило лишь для третьей части отряда. Но и это оружие невозможно было как следует применить в бою: патронов на винтовку — по паре обойм, пороху на дробовое ружье — по одной охотничьей роговой пороховнице. И солдаты гуселетовского отряда, как и других отрядов, создававшихся в те дни, поневоле вспомнили о казацких пиках.
Кстати, я не оговорился, назвав повстанцев солдатами. Чаще всего их именно так и называли, ведь создавались-то не партизанские отряды, а отряды и полки крестьянской, или народной, Красной Армии. (Слово «красноармеец» к тому времени еще не успело прижиться в Сибири.) В народе же чаще всего их называли пикарями, по главному роду оружия, каким они были вооружены.
Многие гуселетовские мальчишки, мои сверстники, с утра до вечера вертелись около сборни или у кузницы. Здесь всегда можно было попасть на глаза кому-нибудь из членов военнореволюционного штаба, выскочившему на крыльцо, чтобы отправить курьера или рассыльного. Парни, отбывающие обязанности курьеров и рассыльных, часто отлучались от коновязи — почесать языки или стрельнуть табачку в толпе у кузницы, а наш брат всегда был здесь, всегда наготове. И тут нам нередко выпадал счастливый случай. Нам кричали: