Зарницы красного лета
Шрифт:
Мы молча поднялись и вышли к дороге.
В колонне было более двадцати телег. На передней стояло на древке, покачиваясь, красное знамя. Над всеми остальными телегами вспыхивали на солнце высоко торчащие, остро заточенные пики. Позади колонны, чуть приотстав от нее, двигалась небольшая конная группа. Партизаны ехали шагом, давая возможность дозору ускакать подальше вперед, и пели незнакомую мне песню. Вскоре я услышал голос запевалы — это был голос отца. Он ехал во главе колонны. Не знаю, что стало со мной • в необычном трепетном порыве я
Передняя телега, на которой отец, свесив ноги, сидел рядом с возницей, тут же остановилась, а за нею стала останавливаться, и вся отрядная колонна. Соскочив с телеги, отец ловко подхватил меня, ошалевшего от счастья, и прижал к груди, и тоже со странным порывом, как в тот раз, когда вернулся после войны из Иркутска. Казалось, за одну ночь он соскучился обо мне не меньше, чем за долгие годы. Потом он усадил меня па телегу и спросил:
— Вы куда же направились в такую рань? Домой?
— Уток пошли искать.
— А я думал, вы опять от дедушки Харитона дезертировали,— посмеялся отец, но очень коротко, будто невзначай.— До-мой-то пока не ходи...— Он явно недоговорил, надеясь, что я догадаюсь, о чем речь.— А я вас вон откуда разглядел, от боярок!
В прежнее время верстах в двух от села или чуть подальше росло несколько кустов крепкого, в полной молодой силе боя* рышника,— они и сейчас еще живы, но сильно застарели и под-* сохли. Это было приметным местом на тракте, особенно для раз* ного отсчета, скажем, когда устраивались бега.
— Как же ты издали разглядел? — спросил я отца.
— А вот...— Он снял с груди бинокль.— Вот погляди-ка!
Несколько секунд я был в нерешительности, со страпным
удивлением разглядывая отца, у которого ничего не осталось от прежнего привычного вида. Он был в полном военном обмундировании, чистом, хорошо отглаженном, в хромовых сапогах, в портупее, с кобурой у пояса. Его всегдашняя привычка к аккуратности в данном случае становилась особенно заметной и целесообразной. Нет, он не красовался перед людьми, это было противно его природе. Всем, чем мог, он только хотел подчеркнуть, что сейчас, накануне боевых действий, любой человек в отряде должен проявлять особую, строгую собранность, умение видеть в порядках, определенных военной дисциплиной* высшую разумность, без которой нельзя браться за оружие.
— Ну чего же ты? — поторопил меня отец.
— А куда глядеть?
— Да вон, на бор.
Бор, к моему величайшему изумлению, оказался необычайно близким — все, что было на опушке, виделось очень хорошо. Но когда в окуляры бинокля попала ворона, сидевшая на телеграфном столбе, я чуть не завизжал от восторга. В те далекие времена простой бинокль был для деревенского мальчишки чудом из чудес. Мне нелегко было расставаться с ним, но я понимал, что нельзя же долго задерживать отца, а к тому же вспомнил и о друге:
— На, Федя, погляди!
Тут
— Товарищ командир, пополнение, чо ли?
Будущее,— ответил отец.
— А я слышал, что они давно собираются в отряд. Сказывают, готовились даже.
— На самом деле? — будто не зная ничего, спросил меня отец.
— Да,— признался я, смущенным шепотком и, словно кто толкнул меня в омут, прижался к отцу, хотя у нас, мальчишек, и считалось стыдным ласкаться с родителями, да еще при народе.— Возьми нас! Возьми!
Отец растерялся, тронутый моей неожиданной просьбой, и задержался с ответом, приглаживая мои непокорные жесткие волосы.
— Возьми, дядя Семен! — погромче меня подхватил Федя.
— Л чо не взять? — дурашливо заговорил Филька.— Они все умеют. За конями приглядят. Кашу сварят.
— Погоди ты! — остановил его отец.— Не растравляй.
— Возьми! — выдохнул я уже слезно.
— Нельзя, Миша,— со вздохом заговорил отец.— Это не на пашню. Война не шутка. Там всякое бывает.
Партизаны заговорили вокруг: *
— Во, орлы, все бы так-то! Пошло бы дело!
— Главное, мужики, они войны не боятся!
— Глупые ишшо...
— Как знать!
Хотя отец и отказывал, но делал это очень ласково, а его ласковость обладала удивительной силой убедительности. Я очень скоро понял, что мы, конечно же, еще не доросли до войны и все наши мечты — это от детства, которое совпало по времепи с войной. И тогда я, смирясь со своим мальчишеским положением, попросил отца, как обычно просят малыши своих родителей, уезжающих куда-нибудь из дома:
— Ну хоть прокати!
— Совсем вы еще малыши,— улыбнулся отец.
— Да уж побалуй, Леонтьич, побалуй,— вдруг поддержал меня один бородач.— Может, это балованье им вспоминаться будет.
— Не говори зря, Егорыч!
— Да я што! — замялся Егорыч, поняв неловкость своего намека. — Однако думается-то сейчас не о себе, а о них!
— Хватит нам только о себе думать,— сказал на это отец.— Пора за ум браться — думать не о себе, а о других и не только о сегодняшнем дне, но и о будущем. Пора стать настоящими людьми. А мы не успеем стать — они вот станут! Ну ладно! — вдруг сказал он другим тоном, обращаясь уже к нам.— Усаживайтесь на телегу, и тронемся, а то ведь нам спешить надо. Прокатим, так и быть! Только недалеко, версты две.
Мы уселись рядом с отцом, по-мужицки свесив ноги, и возница тронул коня — закачалась дуга, закачалось обвисшее при полном безветрии знамя отряда. Отец был рад, что встретил меня, рад, что мог побаловать нас на прощание, его веселили какие-то думы. Может быть, нашу неожиданную встречу он считал доброй приметой, обещавшей успех в скором бою, и мечтал о новой, будущей встрече. В дороге ему всегда хотелось петь, а сейчас, кажется, особенно, и он, обращаясь к нам, весело пошутил:
— Ну, партизаны, споем?