Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

— Он не беляк,— отрезал Илюшка.

В дом вошел отец. Подтянутый, озабоченный, он быстро осмотрелся и заговорил негромко:

— Все, товарищи, в сборе? Поторапливайтесь, пора! — Оглянулся на полати, пожалел: — Разбудили...— Подошел, дотянулся рукой до моего плеча: — Спи, сынок, спи. А утром жди меня, никуда не ходи.

Он уже знал, что вездесущий Илюшка, проныра и забияка, едва познакомившись со мною, весь день таскал меня по Малышеву Логу, рассказывая истории всех боев, какие произошли здесь за лето, и знакомя с теперешней военной обстановкой. Отец беспокоился

за меня потому, что я все сильнее начинал кашлять, а мои ноги в пимах-опорках быстро коченели на холоде.

— Ты никуда его сегодня не води,— не утерпев, наказал он Илюшке.— Гляди, он еще расхворается, как мне тогда с ннм быть? Тут вот скоро война.

— Ладно,— отворачиваясь, нехотя пообещал Илюшка.

И это утро, как все другие на неделе, было темным от низкой, сплошной, неподвижной облачной пелены, повисшей над землей. При такой унылой погоде совсем и не тянуло на двор, но Илюшка, едва его мать покормила нас запеченной в сметане картошкой, дернул меня за рукав, требуя следовать за ним. Вероятно, Илюшке в ту пору неинтересно было водиться с местными дружками, которые тоже многое знали; ему хотелось иметь дело с человеком, ничего не ведающим о том, что происходит в его родном селе и мало смыслящим в войне. И он опять увел меня со двора.

Стоял легкий, мягкий морозец, приятно освежавший лицо, сильно пахло свежим снегом — много его, должно быть, скопилось в небесах, но он вот уже целую неделю почему-то медлил опускаться на землю. Лишь ночами, в украдку от людей, небо легонько порошило снежной пыльцой — ею чуть-чуть были прикрыты ямины, рытвины да места, где не совсем выбита трава. Но в то утро в воздухе все же замельтешили крупные, нарядные снежинки — предвестники первой пороши.

— Ничо-о! — потянув носом воздух, определил Илюшка.— Не зябко. Хошь, пойдем на позиции? — Его так и подмывало в нарушение запрета моего отца опять повсюду таскать меня за собой.— Да они совсем недалече, вон, за ветрянкой.

Я не боялся ослушаться отца — не такие между нами сложились отношения за лето. Да и в отцовских словах, сказанных мне ночью, я не почувствовал запрета, а всего лишь дружеский совет старшего. Но тем труднее мне было согласиться на предложение Илюшки. Однако тот знал, чем можно пронять таких, как я, несговорчивых людей.

— Отца боишься, да? — щуря глаз, поехидничал Илюшка.

— Да не боюсь, а так...

— Не боишься — докажи!

И мы отправились за село. Теперь, когда между нами было достигнуто полное согласие, Илюшка счел возможным милостиво ознакомиться с моей биографией.

Он спросил:

— Ты сколь зим учился? Три зимы? Ого! — воскликнул он с завистью.— А я только одну, все с малышней нянчился. Да-а, учен ты! Небось без запинки читаешь? И басен много знаешь?

В старенькой шубенке нараспашку, с голой грудыо, в треухе из собачины, сдвинутом на затылок, он шагал быстро, от зависти вертя головой. Но вдруг, круто обернувшись, спросил:

— А материться умеешь? Хошь, научу?

Поднявшись из огромного лога, в котором пряталось от ветров село, я увидел в стороне от дороги большую кучу черных головешек, слегка припорошенных снегом,

а около нее какие-то ямы и бугры.

— Тут, на ветрянке, наши наблюдатели сидели, а в окопах— пулеметчики,— остановившись, разъяснил мне Илюшка.— Вот пришел сюда Окунев с егерями, захватил всех в плен, загнал в мельницу да и поджег! Мой дядя, отцов брательник, тут заживо сгорел!

На гребпе высокой гривы, откуда виднелись все ближние, потемневшие к зиме боры, было ветрено. Отсюда уже недалеко было до поскотины, где как раз и находилась передовая линия обороны наших войск. Там двигались туда-сюда одинокие фигуры, стояли толпами партизаны, греясь у костров, скакали верховые...

Пока Илюшка рассказывал мне, как сельские мальчишки собирали после боев, особенно по белогвардейским окопам, стреляные гильзы, чтобы передать их в оружейные мастерские, как им за это однажды сам главком Мамонтов выдавал в награду красные банты, позади послышались шаги небольшой толпы. Я обернулся и обомлел: по дороге в одних брюках галифе и стареньких мужицких броднях, подвязанных ниже колен, в грязной казённой рубахе, с непокрытой взлохмаченной головой и пустыми, ничего не видящими перед собой глазами шагал тот усатый офицер, какого увели из Почкалки. Офицер шел быстро, не глядя по сторонам, его небритые скулы были стиснуты, а руки заложены назад,— когда он прошел мимо, я увидел, что они были связаны в запястье бечевкой. За пленным шли двое партизан с винтовками и двое с лопатами.

Хотя я уже знал, что офицера собираются расстрелять, и без всяких колебаний желал его смерти, мне сделалось нехорошо, муторно, и я немедленно предложил Илюшке:

— Пойдем назад.

— Погоди, сейчас его в расход пустят,— ответил Илюшка.— Он три дня орал в анбаре. Всех пужал, всем грозил, а вот теперь молчит.

Партизаны подвели офицера к буграм и ямам. Я отвернулся — все во мне напряглось от неприятного ожидания. Вскоре прозвучал один-единствеииый выстрел, и я невольно вспомнил, как Мамонтов передавал адъютанту патрон, сделанный моим дедом...

— Уже закапывают,— сообщил Илюшка.

— Пойдем же!..

— А на позиции?

— Оттуда прогонят.

— Со мной не прогонят! — сказал Илюшка с такой уверенностью, словно был по меньшей мере помощником главкома.

Пока мы препирались, партизаны, забросав расстрелянного комьями мерзлой земли, направились обратно. Илюшка дождался партизан и, не уступая им дороги, попросил:

— Дайте докурить, товарищи солдаты!

— Рано ты, однако,— попрекнул его один из партизан.

— Я уже давно курю. И в нос пускаю.

— Отец-то не ругает?

— Он сам меня и научил.

— Заботливый, стало быть

Получив окурок, Илюшка тут же похвастался своими успехами в курении. Солдаты от удивления покачали головами. После этого и мне протянули окурок, но Илюшка, перехватывая его, сказал:

— У него и отец не курит.

— Кержак, что ли?

— В нутре, знать, какая-то хвороба.

Партизаны собрались идти дальше, но Илюшка вповь задержал их вопросом:

Беляк-то молился перед смертью?

— Лаялся, как собака.