Зарницы красного лета

Бубеннов Михаил Семенович

— Проснись, сынок, встань.

— Измучился вчерась,— пояснил дедушка.— Всю ночь тут шумели.

— Оставь ты его,— послышался слезный голос матери.

— И правда, зятюшка, оставил бы,— подхватила бабушка.

Все они в растерянности стояли среди плохо освещенной

кухни, и я понял, что, до того как дотронуться до меня рукой, отец разговаривал со всей семьей о чем-то важном, касающемся меня, но, не получив согласия, теперь действовал наперекор семье.

— Я уже сказал, что не оставлю,— обернувшись ко всем, ответил отец тихо и твердо.— Вы еще не знаете, что они делают с партизанскими семьями, а я знаю. Не милуют и грудных детей.

—

Да ведь они ушли,— сказала мать.

— Эти ушли, другие могут прийти,— не повышая голоса, ответил отец.— Тут, в Почкалке, всего жди. Всем надо отсюда бежать.

— И не думай,— отрезала мать.— Куда я с малыми?

— Ну хоть старшего, да я спасу.

Он взял меня на руки, собираясь спустить на пол. Только тут я заметил на его плечах офицерские погоны. Это меня сильно озадачило, и я спросил:

— А зачем у тебя погоны?

— Да так, сынок, под беляка вырядился, чтобы при случае за своего приняли.— Отец коротко посмеялся, что было не ко времени, и, смутившись, пояснил серьезно: — Мы часто так делаем, когда надо.

— И с тремя звездочками, как у горластого.

— Был у нас вчера такой,— пояснил дедушка.

— А они его и есть!

— Да что ты, Семен? Неужто?

— Так вышло,— словно извиняясь, ответил отец и опустил меня на пол.— Собирайся, сынок. Поедем отсюда.

— Как же вышло-то? — не терпелось дедушке.

— Верь не верь, а вот как было дело,— начал рассказывать отец.— Я от здешних подводчиков узнал, что мать с детьми сюда приехала. Вот начудила, так начудила! Ну да ладно об этом... И только я это узнал — беляки заняли село. Меня так и обожгло! Тут как раз приезжает в полк главком и приказывает послать за бор разведку, в три места. Я сразу же и напросился в Почкалку. Думаю, и разведаю, и хотя бы Мишу заберу с собой. Ну, пробрались мы с товарищем ко двору, а Найда молчит. Что такое? Должно быть, думаю, хозяина послали с подводой, с ним и убежала. Заходим во двор. Смотрим, ставни закрыты, в доме свет и пьяные голоса, крики. Стало быть, беляки гуляют.

— До полуночи лакали и грызлись! — с негодованием воскликнул дед.

— Ну, думаю, все пропало,— продолжал отец, но с веселым видом, что заставило меня еще более навострить уши.— Про бе-ляков-то мы успели кое-что разузнать, а вот как, соображаю, с Мишей быть? Тут вдруг выходит этот самый поручик. Мы за угол дома, поближе к воротам. Ждем. Вот он увидел нас и спрашивает: «Это вы, господа?» За кого-то принял нас, думаю...

— До него двое из дома вышли,— пояснил дед.

*— И нас двое, он и принял за своих.— Воспоминание развеселило отца, он весь сиял, что заметно было даже при слабом свете коптилки.— Ну, мы пока молчим. «Что ж вы молчите, господа?» — кричит он нам и идет к воротам. Что делать? Я возьми и пробурчи вот так: «Ну мы...» — «А что вы стоите тут?» — «Тебя поджидаем».— «Ага, осознали, что болтали ересь? Пан-нимаю, господа, пан-нимаю...» У нас и в мыслях не было брать его, но он уже валится мне на грудь! Как быть? Пришлось подхватить его да в калитку. «А куда, господа?» — «Домой». И мы повели его прямо улицей. Тут он и разошелся, и давай во все горло. «Вы, господа,— кричит,— сами еще не понимаете, что заражены большевистской заразой. Где ваша вера в Россию? В успех нашей борьбы?» И пошел, и пошел! Говорун! И только уж па кромке бора спохватился, почуял что-то и спрашивает: «Куда же вы меня ведете, господа?» — «В гости,— отвечаю.— К Мамонтову». Рванулся было, а пистолета уже нет. Ну маленько поспорил, а пришлось идти. Теперь он далеко, в Малышевой Логу.

— Вот так история! — восхитился

дед.— Там его опохмелят!

— Или там, или на том свете. Зловредный, видать, гад, от такого не жди пощады. Думаю, если таких здесь много, не миновать беды. И еще больше заныло сердце. Вот и решил еще раз пробраться сюда.

— А тут с ног сбились,— сказал дедушка.— Как скрозь землю! Мне и в башку не стукнуло...

— Тебе не стукнуло, а им стукнуло,— сказал отец.— Они поняли, кто его уволок. Вот у них и поднялась паника. А мы, когда отправлялись сюда, были уверены, что так и будет. Но на всякий случай зашли к одним на Подборной. Там и узнали, что их уже нет в здешнем краю. Да, вот еще что, в подводы пе назначали?

— На послезавтра,— ответил дедушка.

— Значит, только послезавтра думают двигаться?

— Выходит, так. Велели брать побольше овса.

— На Солоиовку собрались. Только я так скажу: сколько ни возьмут овса, туда не дойти. Пусть не думают.

— Разговорился ты,— заметил дедушка.— Не боишься?

— На дворе мои ребята. Ну, как ты, Миша?

Я уже был в незалатаиных штанах и лучшей рубахе, какую носил лишь по праздникам,— отправлялся-то в чужие люди. Оставалось обуться в сапоги. И тут мать, словно опомнясь, жалобно заговорила:

— Как же он поедет? Скоро зима. Да он и простужен, уже кашляет!

Мои старые пимы остались в Гуселетове. Дня три назад дедушка отнес пимокатам мешок шерсти, но те обещались обуть мспя лишь через неделю.

— Да, того и гляди закрутит,— осторожно поддерживая мать, сказал дедушка.

Отец молча, хмурясь, осмотрел мои сапоги, шерстяные носки и онучи. Все это пока, при бесснежье, вполне годилось для беготни близ дома, но для дальней дороги было уже ненадежно. На несколько секунд отец сник в тягостном раздумье, но, передохнув, обвел потемневшим взглядом всю семью и неожиданно погладил меня по голове.

— Обувайся, Миша!

— Ты его загубишь! — выкрикнула мать.— Креста на тебе пету!

— И никогда не будет! — ответил отец тихо и мрачно, но, тут же смягчаясь, пояснил с привычной терпеливостью: — Ты пойми, не могу я его здесь оставить. Я с ума сойду. За бором найдем пимишки. Вылечим от простуды. И будет жить!

Я обувался охотно, но со сна не спеша и молча. Это до некоторой степени насторожило отца. Ему хотелось, чтобы я в открытую, как полагается взрослому человеку, перед всей семьей выразил свою волю, и потому спросил:

— Ну что, Миша, поедем?

Не раздумывая, я кивнул головой.

— Ясно, все в порядке,— обрадовался отец.— А ноги, сы-нок, не озябнут? А зябли в последние дни? Отчего же простудился? Вон что, папился из бадьи! А не боишься ехать со мною?

– т- Не-е...

— Ну все, одевайся!

Шубенка у меня была замызганная, но теплая, а шапка, подаренная дедушкой,— из заячьего меха, с длинными ушами, как у башлыка. Ехать можно было...

Когда я был в полном сборе, мать вскочила с лавки, схватила меня и, заплакав, стала прижимать к своей груди.

— Сынок! Родной мой! Сынок! — выкрикивала она, обливаясь слезами.— Куда же ты собрался? Не увижу я тебя больше! Чует мое сердце...

— Да не каркай ты! — не вытерпев, оборвал ее дедушка.

Мне вдруг всхлипнулось и стало душно. Смотря на раскрасневшееся, искаженное болью лицо матери, ее заплаканные, мечущиеся глаза, я понял, какую обиду я наношу ей сейчас, покидая ее в такой тревоге. И тогда во мне что-то дрогнуло, прорвалось, обжигая мое сердчишко болью. Я сам, по своей душевной потребности, стал прижиматься к ее груди и целовать ее руки.