Зарницы красного лета
Шрифт:
Офицерам понравился дом. Отдав деду разные наказы, опи ушли, сказав, что возвратятся вече! ом. Самый главный наказ касался самосидки.
В дальнем углу огорода, среди зарослей бурьяна, дедушка выкопал ямку. В ней мы и похоронили Найду. Дедушка задержался немного и, опираясь на черенок лопаты, погоревал:
• — Да-а, были бы такими все люди. Где там! Ну не реви, нс реви, заведем другую...— Он никак не мог уйти от собачьей могилы.— Те двое, какие встали на постой, вроде ничего, обходительные, а усач все косится, все с подковырками лезет. Задира! Боюсь, налакается вечером самосидки и учинит разбой. Сказать, что не достал? Еще хуже будет.
Дедушка вернулся с полуведерным лагуиком самосидки лишь в сумерки. Бабушка уже приготовила стол в горнице, заставила его разными соленьями. Из русской печи, которую пришлось истопить к ночи, сильно пахло тушеной барапииой. Вот-вот должны были появиться колчаковцы.
— Всю улицу обошел,— рассерженно поведал дедушка.— Никто не дает. У всех стоят. Везде уже взахлеб лакают! — Он не утерпел, чтобы не блеснуть перед бабушкой своей воеппой смекалкой.— Сорок шестой Томский полк. На Солоновку пойдет. Ну не знаю, дойдет ли... Солдаты-новобранцы, видать, с горя пьют: воевать неохота. По всему видно. У меня глаз наметал.
— Где же достал-то? — спросила бабушка.
— Пришлось на самый край, к Лобачихе, идти.
— К шинкарке? Сколь же она содрала за этот лагуиок?
— Куль ячменя на солод пообещал.
— О батюшки, да ить ограбила!
— Зато самосидка особая, с ног сшибает! — Дедушка хохотнул, и стало ясно, что и тут он не удержался от какого-то озорства.— С табачком настояна,— сообщил он, понизив голос.— Мне эта Лобачиха не велела пить. Сильное, сказывала, зелье!
— Господи, да ты что, дед, очумел?—испугалась бабушка.— А иу как опи обопьются?
— Пускай! Скореича свалятся. Того и надо.
— Да ить беды бы какой не было!
— Какая тут беда? Ну покорчит немного...
Мать и братишки, загодя поужинав, вновь скрылись в боковушке. Я начинал кашлять от простуды и потому с удовольствием забрался на горячую русскую печь — мне велено было зря пе показываться на чужие глаза.
Офицеры ввалились в дом шумной компанией. Их было пятеро, все молодые, в новеньких шинелях с золотыми погонами. Несмотря на запрет, я их оглядел, пока они, не раздеваясь, продолжая о чем-то спорить, проходили в горницу. Странно, но гости не вызвали у меня никаких неприятных чувств: у всех свежие, оживленные лица, и, будь они в обычной одежде, я никогда не подумал бы, что они белогвардейцы, которые всех грабят и казнят. Только усач с носом, похожим на орлиный клюв, вошедший в дом последним, был человеком, по моим понятиям, явно варначьей породы. Я не успел скрыться от его быстрого и цепкого взгляда. Сдвинув брови, он приблизился к печке и спросил:
— Что зверенышем глядишь?
Я быстренько отполз подальше от края печи.
— Погляди у меня! Я тебе их огнем выжгу!
— Больной он, больной,— заметалась бабушка.
— Больной, а глядит волчонком.
Долго пили и шумели офицеры. Едва я засыпал, меня будили их пьяные выкрики. Дедушка и бабушка настороже сидели у кухонного стола. В горницу заходил один дедушка, да и то когда звали. Я слышал, что ему предлагали самосидки, но он, хотя и не прочь был выпить, твердо держался созданной легенды. И вообще оп, должно быть, побаивался разных неожиданностей, все время держался непривычно сдержанно. Рассказывая по просьбе офицеров о своих походах с генералом Скобелевым, он и тогда не оживлялся, как обычно, и не сыпал солдатскими побасенками да прибаутками. Словом, дед — на удивление — был скучным в ту ночь, совсем непохожим на себя, и
Около полуночи самосидка совсем развязала офицерам языки. В горнице начали завязываться не только споры, но и перебранки. Чаще всего меня будил резкий голос усача варначьей породы. Из всех гуляк он был самым раздражительным и горластым. «Вот окаянный, орет, как ворона! — дивился я спросонья.— Подавиться бы тебе затычкой от лагунка!» Но однажды я проснулся в большом испуге: в горнице уже орали во все глотки, слышался треск дерева и звон разбиваемой посуды.
Вскоре два офицера, ругаясь и покачиваясь, направились из дома. Дедушка, опережая их, бросился открывать все двери. После этого в горнице громко, раздраженно выкрикивал только усатый, а его старались успокоить наши постояльцы. Я опять незаметно уснул, а проснулся оттого, что неприятный голос усача раздался у самой печи.
— Господа, я сию минуту, я подышу воздухом! Что-то сдавило грудь! Невыносимо!
Ему осторожно намекнули:
— А не пора ли нам спать?
— Вы что, господа, гоните?
— Ради бога!
— Хорошо, я вернусь!
На усатого натянули шинель, и он вышел из дома, широко распахивая и оставляя открытыми все двери. Дедушка не пытался опередить его, а шел за ним следом...
— Совершенно пьян,— сказал один из наших постояльцев.
— Досадно будет, если вернется,— откровенно заметил другой.— На всякий случай я ему подал шинель. Может, раздумает.
— Но придется все же обождать!
Еще раз я проснулся, вновь услышав голоса постояльцев у печи.
— Вы везде, хозяин, поглядели?
— Весь двор обошел,— ответил дедушка.— Нигде его нету.
— А за воротами?
— И там глядел.
Постояльцы отвернулись от дедушки.
— Вероятно, ушел все же...
— Идем спать. Я едва держусь на йогах.
А утром пришли те два офицера, что, рассорившись с усатым, первыми покинули наш дом. Закрыв двери горницы, они недолго и негромко поговорили с постояльцами, которые только что поднялись с постелей. Потом офицеры позвали к себе дедушку, и он досадливо поморщился — решил, что опять будут посылать за самосидкой для опохмелки.
— Да нет его на дворе, господа офицеры! — говорил он шумливо, возвращаясь через минуту на кухню.— Я утресь еще вездо поглядел. Ушел он куда-то...
Но офицеры, выходя за ним следом, попросили:
— Пойдемте все же, хозяин, поищем...
— Вот беда-то! Да теперь он уж вскочил бы: за ночь-то небось выбило хмель из головы. Сегодня морозно было.
Дедушка и офицеры осмотрели весь двор, все .закоулки, все сараи и хлевушки. Заглянули даже в колодец, что был среди двора. Потом взволнованные офицеры, не завтракая, куда-то ушли. И больше не вернулись. А в полдень все беляки покинули наш край.
— Так и не нашелся горластый,— сказал дедушка.
— Но куда ж он все ж таки подевался? Не провалился жо сквозь землю!
Вторую ночь я спал на печи — лечился от простуды. Спал очень крепко, но, кажется, мгновенно почувствовал, что меня касается чья-то рука. Ее осторожное, ласковое касание было мне чем-то очень знакомым, памятным, и, еще не успев открыть глаза, я с изумлением догадался, что меня будит отец. Откуда он взялся? Да и он ли? Но меня действительно будил отец. Стоя на голбце, он тянулся ко мне рукой и говорил: